Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Что ж, может быть, для нее важнее противостоять моде в живописи, а на противостояние жизни уже не хватает сил.

Будь моя воля, я бы отменил чины в искусстве: «заслуженный», «народный». Кого зрители любят, тот сегодня и народный. От чинов только лишние интриги, растравленные самолюбия. То же и с диссертациями. На ерунду уходят лучшие годы. Надо просто делать науку без средневекового ритуала защиты. Еще д’Артаньян сказал: «Долой диссертации! Я требую отмени диссертаций!»

А если наши корифеи будут себя чувствовать на международных конгрессах неполноценными без приставки д-р, пусть докторские степени присуждаются по совокупности работ, без защиты. Как выражались в те же средние века: honoris causa. То есть из чистого к ним уважения. А настоящее уважение, в отличие от диссертации, не возникает на пустом месте.

За последние пять лет я повзрослел на три года.

Кто-то сказал: у человека должен обязательно звонить телефон. У меня звонит редко. Значит, плохо живу. Я не о Надиных звонках. Вообще.

Но ведь я живу на свете. Я! Хочется крикнуть, чтобы весь мир услышал. В чем-то я понимаю Герострата. Нет-нет, я бы ничего не смог поджечь и не хочу, но самое это желание, чтобы все знали обо мне, так понятно. Хорошо талантливому композитору, поэту, а что делать мне? Мне — без особых талантов? Что мне делать, если чувствую в себе целый мир? Как выразить? Как донести? Со стороны посмотреть — обычный человек, непримечательный, и никто не догадается, что какой-то особенный мир носит в себе. Но вокруг такие же — значит, и в них?! Ну не во всех, многие заняты только внешними, сиюминутными делами — не во всех, но во многих, во многих! Так что же нам делать, бесталанным гениям многочисленным? Вот слово найдено: бесталанный гений. Что бесталанный — понятно, но гений откуда? Так ведь внутренний мир никто измерять не научился — и термометра нет, и неизвестно, в каких градусах мерить. И никто не может сказать, у кого острее переживание: у Чайковского, у меня или у чудака Хейфеца из тридцать второй квартиры. Ересь, сам понимаю, что ересь: Чайковский — и старик Хейфец! [2] Этот Хейфец дальше в записной книжке нигде не упоминается, а он личность примечательная. Он всегда абсолютно спокоен. Скандалит жена, ссорятся, чего-то требуют взрослые дети, плачут внуки, пожар у него случился — он ни разу не ускорил шаг и не повысил голос. Ему говорят: — Абрам Исакович, как вы так можете? На пожаре забегал бы и философ. Ответ всегда один: — Что может взволновать еврея, который пережил минское гетто?

Но что мы знаем о душе Чайковского — судим только косвенно: по трио, по Шестой симфонии. Теперь представим: отнялся бы у него мелодический дар или просто оглох бы в детстве, скарлатина бы осложнилась — значит, и не было бы Чайковского? Да, для нас бы не было. А для него самого? Душа-то в нем осталась та же — та же, что породила трио и Шестую. Только вся внутри, без выхода вовне. Вот и был бы бесталанный гений. А сколько таких! Сразу просится вопрос, вопрос-возражение: ну и пусть себе живет, радуется своей полной душе — трагедия-то в чем? А ведь есть трагедия! Трагедия собаки, которая благороднее некоторых людей, но языка не дано — и остается существом низшим. Самовыражение, оно как голод и жажда: требует утоления. И коли не утолишь — беда. Вот я и спрашиваю снова, не спрашиваю — вопрошаю: так что же нам делать, бесталанным гениям многочисленным?!

Гадкие утята обнадежены Андерсеном и надеются стать лебедями. Ну а как быть тем, кто вопреки сказочной очевидности вымахал в обыкновенных селезней?

У мамы любимые выражения:

— Чудеса в решете! — когда исчезает вещь (поминутно!), только что бывшая под рукой.

— Э-э, душа моя Тряпичкин! — когда ползет один из неистребимых у нас клопов.

Да много. И все неизменны, как былинные эпитеты.

На целый день отключили воду, и жить в квартире сразу стало невозможно: ни сварить, ни помыться, ни в уборную. Проявился пугающий меня террор города: зависимость от множества коммуникаций — электричества, воды, теплоцентрали. Долгий перерыв — катастрофа.

Я родился, когда блокаду уже прорвали, помню город только послевоенным, но где-то в генах, видать, засел блокадный ужас, и потому я особенно болезненно воспринимаю перерыв в электричестве или в подаче воды. В деревне должно быть чувство независимости, уверенности в себе: сплошное самоснабжение — колодец, огород, дровяная печь. Блокадный идеал у послевоенного, в сущности, ребенка. Или на самом деле существует генная память?

В маме есть черточки смешные, есть досадные, но уж героического нет точно. А она пережила всю блокаду. Кто бы догадался? И где предел того, что может вынести обычный человек — в чем-то смешной, в чем-то жалкий? В чем-то великий.

Еще пример моей дырявой памяти: несколько раз смотрел, кто архитектор Академии художеств — так и не запомнил.

А ведь люблю город.

Слабо сказано — люблю.

Следующее поколение — кричащее. Сколько раз слышал на улице отчаянный крик, словно убивают среди бела дня при всем честном народе. Нет, просто возятся два многообещающих юноши лет по шестнадцати. Орут от полноты чувств и нет им дела ни до кого. Вообще-то меня шокирует: окружающим ведь вовсе не приятно слушать вопли. Но в то же время и завидую: я так не мог никогда. Я бы постеснялся громко кричать, даже если бы меня убивали всерьез. В воспитании ли дело или уж не знаю в чем, но внутренняя скованность всегда перехватит горло и не выпустит крика.

Ну хорошо, пусть я вообще скованный, но и сверстники мои, когда мы были школьниками, беспричинно не орали, как это принято сейчас.

Снова Надя не позвонила в обещанный вечер. Действительно постоянство. Объявилась через три дня. Сказала между прочим:

— Да, я, кажется, обещала звонить в среду?

На этот раз я нашелся довольно удачно. Сказал голосом лениво-равнодушным:

— Да вроде бы.

Она явственно растерялась: как это я настолько пренебрегаю ее звонком, что даже не помню, обещала она или нет.

Редкий случай, корда очко в мою пользу.

Валечка, наша библиотекарша, разыскала для меня Воннегута в старых журналах. Самое трогательное, что я ее не умолял, не обаял — просто упомянул, что давно хочу прочесть Воннегута. Я даже растерялся — не привык, чтобы для меня делали что-нибудь особенное.

Работа как работа, вот что плохо. То есть я видел таких и у нас, для которых работа — все, ждут результата каждого опыта с такой страстью, с какой принято ждать решительного ответа любимой. Ну а я отношусь спокойно. Не могу же я насильно заставить себя волноваться. Уморю за день сколько-нибудь несчастных мышей и крыс во славу фармакологии и иду домой. Научная работа, ставшая в наше время для сотен тысяч обычным ремеслом, не более волнующим, чем сапожное.