Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

И хочется мне знать: просто ли я ошибся, не за то взялся, и существует дело, мне не известное, за которое я бы болел, не спал бы по ночам, обдумывая идею — ну в общем как это делают образцовые герои в биографиях серии ЖЗЛ? Или на любом месте я бы оставался холодным ремесленником?

В детстве я мечтал стать летчиком. Над детскими мечтами принято смеяться, но мне моя мечта и сейчас не кажется смешной. Ни одного реального шага я не сделал. Здоровье у меня обычное, явных дефектов нет, так что, может быть, и приняли бы. Но как-то само разумелось, что нужно идти в институт, заниматься наукой.

Фармакология издавна сокращается студентами как фарма, отсюда созвучно: ферма. Естественно, что наш институт так в просторечии и обозначается: «У нас на ферме…», «Сбежал с фермы…» Такое просторечие немного примиряет с нашим институтом: чего с него взять, если всего лишь ферма?

Фарме созвучна и фирма, но так никто не называет. Видно, не один я чувствую, что у нас не фирма.

Славка [3] Слава, Ростислав Сеньшин — двоюродный брат Сергея. То, что Слава добрался до десятого класса, большое достижение, ибо еще в первом он решил, что в жизни нужны вовсе не школьные предметы, и с тех пор вел себя соответственно. уже в десятом классе. Им задали сочинение на тему: «Кем я хочу быть». Он написал: «Буду гроссмейстером!» Вот, пожалуйста:

«Н е х о ч у, а б у д у! Гроссмейстеры — элита, и нечего этого слова стыдиться. Люди завистливые поймут по-своему: только и делать, что переезжать из Гастингса в Лас-Пальмас — жизнь! Тоже приятно, но я имел в виду другое: элитность в глубине понимания. Для меня классная партия — как детектив: читаю запоем. Скрытые возможности, варианты, нападения, защиты — под каждым ходом подтекст на десяток Хемингуэев. Нудный моралист осудит: недемократично! Но правда: любитель видит десятую часть того, что открыто мастеру. Чего ж стыдиться? Разве математик стыдится понимать свою абракадабру? Я уверен, каждый стремится хоть в чем-нибудь стать выше толпы, да редко кто признается. Скромность считается добродетелью. А я скажу: всеобщая скромность привела бы к застою!»

Вот так — коротко и решительно. Ну, Славка никогда не скрывал своих мнений. (Нудным моралистом оказался и учитель литературы: поставил Славке двойку за «толпу».) Конечно, он без пяти минут мастер. Но все равно я бы никогда не решился на такую откровенность. А ведь правда: мечтаешь всегда о чем-то исключительном; не верю, что кто-то мечтает быть таким, как все. Во всяком случае не я.

Но между мной и Славкой глубокая разница: он — кто-то, он имеет право громко сказать о себе. А кто я?

У нас на ферме скандал. Бесценный Игнатий Платонович обнаружил, что его недостаточно ценят. Хуже того — травят. Обнаружил из того, что его не выдвинули в членкоры. (Я, каюсь, не сомневался, что его и выдвинут и выберут.) По случаю такого афронта И. П. закатил сцену ученому секретарю. Хоть бы закрылся в кабинете, а то у всех нас на глазах:

— Здесь заговор, настоящий заговор! Создаются невыносимые условия! Для творческой работы нужно душевное спокойствие, а я его совершенно лишен! Я перестал творить! Для меня, прожившего творческую жизнь, это трагедия!

Бедный секретарь попытался что-то возразить. И вызвал громы на свою голову:

— Ага! Я так и знал! От вас все идет, от вас! Я хотел вас уважать, я не верил, но теперь вижу! Сначала создать такие условия, что я лишен возможности творчески работать, а потом меня же обвинить в бесплодии! Остроумнейший план! Чувствуется рука, закаленная в научных битвах!

В этот момент И. П. выглядел почти торжествующим: восторг разоблачений. Не надо в цирк ходить.

Представляю шекспировскую сцену: И. П. дома! Пафос, страсть, фарс! А жена сочувствует. Она верит, бедняжка, что ее муж — талант. Ныне — гонимый талант. Не спит, плачет, сочувствует. И невольно позавидуешь: благо тому, кто сумел внушить к себе нерассуждающую восторженную любовь.

Любовь и должна быть слепа. Этим и прекрасна.

Когда мне было лет восемь или девять, был у нас знакомый часовщик — Вакулка. Один раз отец пошел отдать ему часы и взял меня. Я вошел — и сразу как бы опьянел от роскоши: множество часов на стенах, малахит, чугун, бронза, мрамор.

Вакулка преувеличенно обрадовался, увидев меня:

— А для Сереги у меня есть немного, но кое-что!

Из шкафа была извлечена на свет железная дорога. Шпалы деревянные, рельсы крепятся настоящими костылями — миллиметровыми, старинные вагоны в мельчайших подробностях: открываются двери, опускаются, окна. Но главное искушение — паровоз!

Электрические железные дороги тогда были еще редки, но все равно особого восторга у меня не вызывали: электробритва на колесах. Но паровоз! Вакулка залил воду, натолкал в топку щепочек, разжег, поднялись пары — пых-пых, пых-пых — и поезд поехал! Шатуны ходят, медные части блестят, гудок гудит.

(Позже я узнал, что дорога эта досталась Вакулке из дворца в Ливадии, когда там после революции распродавали игрушки наследника.)

Вакулка меня подначивал:

— Серега, скажи папке, пусть купит!

Боже, как мне хотелось этот паровоз!

Но я чувствовал, что отец смущен и раздосадован атакой Вакулки. Царская игрушка стоила, наверное, не меньше хорошего костюма (слово «костюм» тогда звучало совсем не так, как сейчас). Я уже знал, что такое дорого.

Я чувствовал, что если очень просить, реветь, отец, может быть, и купит. Но ему не хотелось.

— Ну, Серега, скажи папке!

Я насупился и сказал неохотно:

— Вовсе я не хочу.

Самое время умилиться: какой чуткий мальчик, какой неэгоист!

А мне и сейчас жалко, что я не поиграл с тем паровозом. Что вообще недоиграл в детстве. Отец должен был почувствовать, как мне хочется! Не должен был поверить моему фальшивому отречению!

Если бы я тогда умел вымаливать игрушки, я бы сейчас был другим.

Есть вещи предопределенные и обязательные. Ну, например, когда едешь на поезде, то все шлагбаумы, мимо которых проезжаешь, оказываются опущенными. Иначе не может быть, на то шлагбаумы и придуманы. И все-таки я всегда жду с надеждой: вдруг увижу из вагона гостеприимно поднятый шлагбаум? И хотя мне совершенно ясно, зачем и почему опущен шлагбаум, я каждый раз чувствую какое-то внутреннее беспокойство и готов опросить: почему же он всегда-всегда опущен? Почему?

Но шлагбаум — это так. Неудачная аналогия. Главное ПОЧЕМУ, на которое я не могу найти ответа: почему я — это я?! Мысль такая запутанная, что ее и выразить-то трудно, скорее чувство, а не мысль, чувство беспокоящее, прямо-таки сводящее с ума. Почему я — это Я?! Когда признавали вечную и бессмертную душу, с этим вопросом было легче: казалось ясным, что Я каждого — явление не случайное, не зависящее от минутных обстоятельств. Но сейчас, когда все вмещается в несколько десятков лет от рождения до смерти: почему я — это Я?!