Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

(И это компромисс. Непонятно, зачем нужна охота вообще. Что за странная забава: убивать живое? Особенно несовременно охота выглядит сейчас, когда мы каждый день узнаем удивительные вещи о разуме животных, и представления о четвероногих автоматах, наделенных ограниченным набором рефлексов, безнадежно устарели. Ведь как-то неудобно убивать разумные существа, а?.. Но пусть бы сначала хоть ограничить охотников, пусть хоть компромисс!)

Долго ходили впустую. Осквернители леса куда-то попрятались. Но все же наконец засекли браконьера. Печально, что существуют браконьеры, но все равно, когда засекли, было такое чувство: повезло! Потому что очень обидно слоняться впустую. И началась погоня. По болоту. Мы бежим изо всех сил, он от нас изо всех сил, а дистанция не меняется ни на метр. Ноги уходят почти по колено, после каждого шага боишься, что оставишь в трясине сапог, так что скорость — километра четыре в час. Но бежим. Вот когда я пожалел, что не взял Музу!

(А почему не взял? Лежащая на поверхности причина: боялся спугнуть каких-нибудь зверей и птиц. Но со стыдом подозреваю, что истина в том, что постеснялся ее нечистокровности, побоялся, что скажут: «Привел дворняжку, куда она?»)

Без цели я бы не пробежал по такой топи и ста метров, а тут гнались, не меньше часа. И одна цель, одна страсть: догнать! Весь свет заслонила спина браконьера впереди. И расстояние-то между нами метров тридцать, но не сократить никак!

У него ружье, у нас моральное превосходство. Гнался бы за ним один человек — как знать, мог бы и выстрелить. Я ожидаю от браконьеров худшего. А так страх один: выберется на сухое место и уйдет!

В конце концов он ружье бросил. Но скорости это ему не прибавило. А мужик здоровый. Я всерьез подозреваю, что наше моральное превосходство увеличивало наши силы и сокращало его. Нет, серьезно! Должно же добро когда-нибудь победить окончательно? Должно! А каким образом? Именно таким, что моральное превосходство придает сил. Наконец загнали — он встал. Грязный, мокрый — и не поймешь, пот его заливает или болотная жижа. Но и мы не лучше.

Протокол и все такое. А я смотрел — и ненавидел. Есть такая порода людей — саранча. Дать волю — все сожрет, а что в утробу не лезет — разорит, испоганит и оставит после себя пустыню, свалку.

На этот раз и внешность соответствовала, не то что с Живодером: жадность и тупость в каждой черте — в маленьких глазках, в низком лбе, в чрезмерных челюстях. Увидел бы в кино, сказал бы, что режиссер перестарался, окарикатурил.

И как же мало мы против него можем! Ну протокол. Хорошо, если оштрафуют, а то так и останется пустой бумажкой. Аномалия закона: поймают карманника, укравшего трешку, и карманник сядет, а этот обворовывает всех, крадет у настоящего и будущего — так еще нужно добиваться, чтоб оштрафовали. Кодекс еще отражает устаревшее представление, что природа ничья. А она собственность! Общая наша собственность. И нужно привлекать соответственно.

Может быть, это и есть дело, которым я должен заниматься: не давать расплодиться саранче?

Еще из репертуара нашей докторши. Мама вызвала ее по поводу сердца (святая наивность: хотела посоветоваться о лечении; ведь бюллетень маме не нужен по случаю пенсии).

Мама рассказывала о приступе, я поправил — мама перепутала и время, и принятые лекарства — мы слегка заспорили. Докторша послушала и сказала с недоумением:

— Вы говорите одно, ваш сын другое — резонанс получается!

Вот ей-богу!

Мой многообещающий двоюродный братец затащил на шахматный турнир. Карпов, Таль, Смыслов! Понимаю я мало, предвижу только самые явные ходы, но все равно понравилось. Если бы и не знал, все равно по внешности бы догадался, что Карпов — чемпион: он самый элегантный. А некоторые, хотя и сидят на сцене, выглядят словно вышли пить чай на дачной веранде.

Сзади мальчишки разговаривали про автографы: Таль выигрывает сегодня, потому даст охотно; нужно попытаться поймать Карпова, только трудно. И взрослые охотятся тоже. Вот чего не понимаю! Если бы я был с Талем знаком и он бы надписал на память свою книгу или фотографию именно мне — я бы гордился. Но механическая роспись незнакомцу — тут нечто унизительное, род милостыни, которую Слава подает Безвестности. Вообще, роковое разделение: одни на сцене, другие обречены вечно быть в зале. Элита знаменитостей. На «Огоньке» сидят рядом тот же Карпов, Надя Павлова, Плятт, космонавты, Сенкевич, а миллионы в Новый год за столами не разговаривают, не веселятся сами, а смотрят на знаменитостей. (Интересно, а знаменитости в Новый год веселятся или смотрят на себя?) На другой день только и разговоров (на работе очень удобно), как выглядела Зыкина и как был одет Магомаев.

Обидно быть зрителем.

Удручающе убогая фантазия на прозвища: сократят фамилию — и готово. Карпова турнирная публика зовет Карпом. Вот уж кто не карп — рыба толстая и сонная! Карпова я бы сравнил с небольшим быстрым элегантным зверем: соболем, колонком, куницей.

Вынырнул из безвестности Пуля.

Лет пять назад он бывал в нашей компании и отличался патологической скромностью. Я тоже не бог весть как развязен, но рядом с Пулей казался нахальным, как Ноздрев. Пулю роковым образом никто не слушал. Не в смысле «не слушался» — это уж само собой, — но элементарно не выслушивал: стоило ему раскрыть рот и начать что-нибудь рассказывать, тотчас кто-нибудь перебивал — и не со злости: его просто-напросто не слышали, хотя говорил он вполне внятно и достаточно громко. Вообще-то его даже любили — как раз за скромность и особенно за то, что он отличался редкой ныне способностью краснеть по самым неожиданным и невинным поводам. Витька Китаев называл его не очень оригинально Барышней, но не привилось, он остался Пулей, потому что родители имели неосторожность наградить его именем Ипполит. (Что они, Ильфа и Петрова не читали?)

Я перебивал Пулю так же бесцеремонно, как и остальные (мне к тому же нравилось, что есть некто еще скованнее меня), но как-то раз мы остались вдвоем, и Пуля разговорился. Я узнал, что у него есть оригинальные идеи, что он что-то изобретает. Он подвизался в новейшей отрасли науки под названием голография; произнося это слово, Пуля краснел: слово явно казалось ему не совсем приличным.

В довершение несчастный Пуля был влюблен, и, конечно, самым неудачным образом. Его любовь была девицей необычайно красивой, и это, как водится, компенсировало весьма средние умственные способности; звали ее Эллой Точилкиной, а поскольку она училась в медицинском, Витька Китаев весьма удачно переименовал ее в Лушку Лечилкину. Он же за ней и ухаживал более успешно. А Пуля вел себя так, как и подобает классическому робкому влюбленному: таскал без конца цветы, был у нее на побегушках — вплоть до записок тому же Витьке. Жалкая картина. Но может быть, он так создан, что в любви ему и нужно унижение? Может быть, нормальная роль победительного влюбленного его бы не удовлетворила? Эту теорию тоже проповедовал Витька, она служила моральной базой для его шашней с Лушкой Лечилкиной.