Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Крылатый младенец безмятежно спал. И не интересовало его стрекотание любительской камеры профессора, как не заинтересовало и сменившее наутро более солидное стрекотание камер профессиональных.

Родители младенца были ошеломлены. Ничего не подозревающую мать положили после родов в отдельную палату, и когда приблизилось к ней целое шествие — катили диги, надвигались телекамеры, доктор Иван Михайлович стоял в изголовье и повторял: «Все в порядке, вы только не волнуйтесь!» — и, наконец, появилась красавица доцентша Мария Филатовна, несущая на руках младенца (режиссер телевидения категорически потребовал, чтобы младенца внесла хорошо смотрящаяся женщина, произвел смотр сотрудницам клиники и выбрал Марию Филатовну, а Леониду Яковлевичу, хоть он и профессор, пришлось стушеваться), мать, вопреки советам Ивана Михайловича, разволновалась. Но волноваться в неведении ей уже не оставалось времени: красавица Мария Филатовна на глазах, у всего мира протянула голенького младенца матери, та увидела крылья — и зарыдала. Впрочем, успокоительные капли, таблетки, уколы были наготове — да уколы и не понадобились, обошлось каплями, и через полчаса мать была еще ошеломлена, но уже счастлива. Младенец исправно исполнял свою младенческую работу: исправно сосал, исправно попискивал, а гордая мать рассказывала корреспондентам, что ее отец был летчиком. А что еще она могла сказать?

Молодой отец, когда с утра явился в роддом, тоже ничего не подозревал. В приятно приподнятом настроении, нагруженный пакетами и банками, он скромно собирался передать соки, фрукты, письмо, а если примут, то и цветы, а его, осведомившись о фамилии, после некоторых перешептываний и подозрительной суеты подхватили под руки и повлекли в недра роддома — недра, как известно, решительно недоступные для отцов. Не привыкший быть исключением, он испугался, ожидая худшего. А его, не давая опомниться, раздели, вымыли, одели в стерильное и втолкнули под свет дигов, под взгляды телекамер к жене и сыну. Он никогда не бывал в центре внимания, а потому совсем растерялся и не сразу заметил росшие из лопаток сына крылышки. А его уже расспрашивали корреспонденты о родных, о предках, о привычках и склонностях. (В соседней комнате в это время перебирали ногами от нетерпения генетики, чтобы задать те же вопросы, но строго научно!)

Наконец их оставили втроем. Загадочный младенец лежал в своей кроватке. На него был уставлен хобот телекамеры, чтобы синклит специалистов, не входя в палату и не тревожа ни мать, ни дитя, мог круглосуточно обозревать новорожденного.

— Ну что, Петюша? — сказал жена.

— Не знаю. Вдруг так сразу… Я, конечно, очень счастлив!.. Но ты знаешь…

— Я тоже. Я тоже счастлива и чего-то боюсь. Как утка, высидевшая лебедя. Я боюсь, мы станем ему чужими: улетит в свой мир — и не до нас.

— Знаешь, давай не пугаться заранее. А вдруг все будет замечательно! Все-таки он наш! Знаешь, выходит, мы тоже немного лебеди, хотя в утиных перьях. Ты у меня молодец! Тебе как сейчас — не больно?

— Нет, только слабость. Знаешь, блаженная слабость. Такое удовлетворение-удовлетворение!

— Ты у меня молодец, Солдатик мой!

Так он ее называл в нежные минуты: Солдатик, потому что она была маленькая и стройная, мужественная и надежная.

Он гладил ее по голове. Они молчали.

Петя работал техником на телевизионном заводе, а Таня, Солдатик, музыкальной руководительницей в детском саду. Петя на собрании не мог произнести двух слов, потому что как бы терял от смущения дар речи, а Таня отказывалась выступать даже в ученических концертах: так боялась эстрады, публики, сотен взглядов. И вдруг с ними такое!

Они молчали.

Потом Петя сказал, смущаясь, что в такую минуту ему в голову пришла слишком прозаическая, слишком житейская мысль:

— Может, и квартиру дадут? Знаешь, как если тройняшки…

Пока что они жили в комнате в общежитии.

Таня тоже об этом подумала, но смутилась вдвойне: за себя и за мужа.

— Лучше подумаем, как назовем.

— Как назовем? — Петя мечтательно посмотрел наверх, словно видя сквозь потолок небо, в которое предстояло подняться их сыну. — Может, Ариэлем? Ариэль Кудияш! Или Икаром? Кто еще летал? Ты лучше знаешь. А то Орлом. Есть же имя Лев.

— А мне хочется попроще. Вдруг он не будет летать, вдруг эти крылышки просто так — и Орел! Смешно. Нет, давай, как раньше хотели: если мальчик, то Костя.

— Константин Кудияш! Давай как ты хочешь, Солдатик.

Константин Кудияш тихо спал, лежа на животе. Иногда во сне чуть шевелил руками, ногами, крылышками.

В следующие дни и недели с бюллетеней о состоянии здоровья крылатого младенца — совершенно благополучных победных бюллетеней! — начинались во всем мире последние известия. И нужно сразу сказать, что не праздное любопытство гнало тысячи людей к роддому, так что пришлось выставить круглосуточные наряды милиции; не праздное любопытство заставляло миллионы и миллионы вглядываться в экраны телевизоров. Крылатый младенец заставил человечество как бы взглянуть на себя со стороны, задуматься о собственных возможностях, о непроявленных еще, но дремлющих скрытно силах…

Мама моя не любит вспоминать о своем пребывании в роддоме. Что не рассказывает подробностей мне — оно понятно, но и с подругами своими старается меньше говорить на эту тему. Чувствуется, что о таком событии — единственном, возвышенном, в конце концов! — она не вспоминает тепло.

Может быть, горький опыт ее отвратил, но ни брата, ни сестры у меня нет. А иногда хочется, особенно брата.

Костя рос, но особенно быстро росли крылья. Когда около года он начал ходить, крылья в сложенном виде доставали землю, а концы их перекрещивались как у ласточки.

В два года он вспархивал, а в три летал уверенно. Родители смотрели на него снизу, мучаясь тревогой и бессилием: они ничем не могли ему помочь, ничему научить, только просили быть осторожнее. Сначала предостерегали против проводов, потом против высоких деревьев, против радиомачт, против самолетов и вертолетов. А хищники — все эти соколы, орлы — как они отнесутся?

По всем педагогическим канонам он грозил вырасти жестоким себялюбцем, питаясь сознанием своей исключительности и всеобщим восхищением. К тому же он не мог ходить в школу, потому что основное состояние школьника — сидение за партой, а сидеть Костя не мог: мешали крылья. По земле он мог ходить, хотя ходил гораздо хуже, чем летал, мог стоять, а отдыхал только на животе. К нему приходили учителя, учился он легко, но товарищей-сверстников у него не было. И все же он не стал жестоким себялюбцем. Все в нем было: и сознание своей исключительности, и развитое самолюбие, но в той мере, которая еще не портит натуру, но, наоборот, возвышает ее.