Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Фартушнайка кричала, дергалась, но не могла вырваться из сильных Костиных рук. А Костя вдруг перестал ее слышать — словно кто-то выключил звук.

И вдруг — странное время и место! — Костя получил ответ на вопрос, которым мучился давно, а в особенности с того дня, как ему вручили золотую медаль и аттестат зрелости: он понял, кем бы хотел быть!

Это будут как бы представления. Но не представления. Сеансы. Не театр и не цирк. Ну пусть в цирке. Просто в помещении цирка: потому что удобно быть на арене, в самом центре.

Он будет выходить на арену. Погаснет свет. Совсем погаснет, но слабое сияние сделает его видимым собравшимся. Он протянет руку жестом, каким выпускают птиц, и с раскрытой ладони слетит язык огня, слетит и медленно поплывет над ареной. Снова жест выпускания птицы, раскрытая ладонь — и поплыл еще один язык огня. Друг за другом, один за другим, новые и новые языки огня будут слетать с его ладони и поплывут как снежинки, перепутавшие тяготение и падающие вверх. И на каждого из собравшихся сядут необжигающие языки огня — кому на голову, кому на плечо, кому на руку. Дети станут ловить их, огни будут ускользать, далеко не отлетая, а взрослые будут сидеть неподвижно — кто с огнем на плече, кто с огнем на лбу. И каждый, на кого сядет тот необжигающий язычок огня, станет немного другим, станет лучше — и уже никогда не сможет совершить жестокость и подлость. А они все кружатся и кружатся, падая вверх…

И разом включился звук:

— Больно же! Больно! Я русским языком!..

Ага, вся черная жидкость собралась в затылке — огромная емкость, как подземный резервуар нефти! Надо выпускать.

— Больно!!!

Жидкость не нашла выхода, емкость как бы лопнула — и…

— Да как же Света Витебская?! Как же я?! Как могла?! Неужели…

Фартушнайка дернулась, так что и сильные руки Кости не смогли ее удержать, и стала складываться — в коленях, в тазобедренных суставах, в пояснице, шея подломилась — и превратилась в маленький холмик плоти на дороге. Безжизненный. Сразу ясно, что безжизненный — не нужно ни искать пульс, ни слушать сердце.

Вот как… Вот значит как…

Костя стоял потрясенный: только что была жизнь — и нет. И эти последние слова: «Как же Света?! Как же я?!» Что же убило Фартушнайку: чрезмерное давление собравшейся жидкости, этой эманации собственной злости, лопнувшей как огромная аневризма, или осознание — запоздалое! — своей непоправимой вины? А сам он, Константин Кудияш?! Костя брезгливо посмотрел на собственные руки, только что безжалостно сжимавшие пусть повинную, но голову же!.. Да, момент ответственности, как сказал Сапата, но способен ли Костя выдержать тяжесть такой ответственности?!

Костя взлетел и снова долго летал над лесом, стараясь довести себя до изнеможения — и не мог довести.

Василий Никитич явился на поминки. Он же не виноват. Он же под конец вел себя тихо. А теперь даже полез ко мне с утешениями:

«Душевная была женщина. Деликатная… А что если когда не поделили, так жизнь — она такая… Все не ангелы…»

Я закричал постыдным визгливым голосом — никогда такого и не бывало у меня, а тут прорезался:

«Ступайте вон!.. После всего!.. Кем надо быть?!. Какой цинизм!..»

Тог дал задний ход. Впервые, кажется, оробел передо мною:

«А что я?.. Если не нравлюсь… Хотел по-хорошему, по-соседски…»

Исчез.

Вот что я смог: накричать, срываясь на визг.

Вот Костя смог.

Смог… Но вынесет ли?

Он боялся, что не заснет.

Но заснул мгновенно, едва лег — как умер.

А под утро был сон.

Снова зеркальное озеро в чаше между остроконечных гор. Снова он смотрит, как скользит по поверхности его отражение, и снова спрашивает, вопрошает: «Кто я? Откуда я взялся?» И впервые в эту ночь он услышал ответ, донесшийся неизвестно откуда — голос зародился как бы в самом воздухе, донесся разом со всех сторон — сверху, снизу, с боков: «Тебя выдумал добрый слабый человек. Который убивал в жизни только клопов и комаров, а тараканов уже не мог — совестился. И наконец он устал от своей слабости, устал терпеть безнаказанное хамство, захотелось силы. Ну и красоты, ну и славы… Вот как все вышло. И вот что получилось…» Солнце заходило, остроконечные пики гор горели как свечи в храме природы.

Проснувшись, Костя никак не мог вспомнить услышанный ответ. Отчетливо помнил, что был ответ — и подробный, и понятный, а вспомнить не мог. Это мешало, как жилка мяса, застрявшая между зубами — мусолишь, мусолишь ее языком, а никак не вытащить. И никак не перестать ее ощущать.

Проснулся с отчетливым воспоминанием, что был ответ, но сразу же вспомнилось и все вчерашнее. Слишком много всего случилось вчера: убитый Кубарик, искалеченная Света — и Фартушнайка, бившаяся в его руках… Не хотелось даже про себя определять случившееся точным словом: «умершая», «погибшая»… Костя этого не хотел, он не мстил, не выбивал око за око — он пытался как лучше, он надеялся, что Фартушнайка сделается добрее, умнее. Да, настал момент ответственности — и он взял эту ответственность на себя. А вот что получилось…

Все это случилось вчера, и казалось, случившееся каким-то образом связано с ответом, полученным нынче ночью во сне — и забытым при пробуждении.

Надеясь если не отделаться от воспоминаний о вчерашнем — вряд ли такое возможно, — то хотя бы приглушить их, Костя отправился в утренний полет. То есть он всегда летал по утрам, но сегодняшний полет как попытка к бегству — от себя.

Сначала он летал над озером — не абсолютно зеркальным озером из сна, а реальным ближним озером, на поверхности которого ранние ветерки оставляли треугольные следы мелкой ряби. Только что взошедшее акварельное еще солнце не согревало, но подчеркивало ощущение прохлады. Врассыпную бросались от огромного летуна стрижи, срывались из прибрежных камышей утки. Хотелось словно бы запастись озерной прохладой, озерной чистотой — было предчувствие, что не хватит сегодня чистоты и прохлады.

Он вернулся к озеру и несколько раз пронесся над самой водой, погружая руки по локти и вспарывая при этом озерную гладь как плугом. Водяная борозда заравнивалась, очищающая влага стекала каплями — и потребность мыть руки возвращалась: не отмывались они.

Наконец Костя возвратился домой.

Дома потрясла ненарушенность быта — будто не прожит вчерашний трагический день. Да так и есть: никем, кроме Кости, и не прожит, а Костя не смог вчера вечером рассказать даже Дашке о происшедшем. И сможет ли когда-нибудь?

Да, ненарушенность быта.

Из спальни родителей слышалось жужжание электробритвы — отец собирался на работу. А из кухни мамино небрежное — как бы про себя, но достаточно громкое — пение; в последние дни у мамы все время хорошее настроение, вот и поет. Иногда прерывает пение и что-то говорит Гаврику — ну конечно, где же еще быть Гаврику, как не на кухне! В саду радостно залаял Лютц — гоняет какую-нибудь стрекозу от избытка сил. Да, вот собачья судьба: жить с рождения в такой семье как Кудияши или бродить бездомным, прибиться к детдому и погибнуть от человеческой глупости и злобы? Или — или… Вот ведь непонятно: Костя не мог простить Фартушнайке — за Кубарика, за Свету, за бред Вальки Гостюжевой; но и не мог простить себе — за Фартушнайку… Но опять он о своем, а вокруг, а дома ненарушенность быта. Попугай Баранов закричал: «О дайте, дайте, мне бананов!» И ведь получит, стервец.