Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

Определение, надо сказать, неожиданное. Однако в том философско-художественном истолковании, которое дается в этой повести, вполне истинное. Осуществление желаний — это, по сути, достижение предела своих возможностей. А только так, стремясь к наивысшему, в сущности, недостижимому, и надо делать Искусство, которое для М. Чулаки равно́ непосредственному участию в жизни, ее исправлению!

Державин не сомневается в своем таланте, знает, что он хороший художник. Однако большим успехом не пользуется. О нем говорят, но негромко. Иногда пишут в газетах, но не перехваливают. Картины покупают, но не нарасхват.

Случаются и полосы безденежья, когда приходится брать немилый сердцу заказ. Так и теперь пишет он портрет типа, вызывающего в нем непреодолимое отвращение. Он видит насквозь этого прижимистого и самодовольного рвача из телеателье, решившего и себя ублажить, и выгодно поместить деньги в картину подающего надежды живописца.

Писать отвратительную рожу Реброва невероятно трудно и противно. Но Державин не умеет халтурить. Работая, он испытывает настоящую творческую ярость. Если даже болят зубы, перестает замечать боль. Всегда он выкладывается до конца. «Работа — это когда все забываешь перед мольбертом, она как опьянение, как любовь…»

Эта любовь-работа и заставляет художника написать лучшее, что есть в Реброве. Или даже только возможное. Так что «портрет можно было считать лишь вариацией на тему Реброва. И весьма произвольной вариацией».

Самое неожиданное произошло позже. Через несколько месяцев в мастерскую пришел Ребров, непохожий на прежнего Реброва, но почти в точности повторяющий свой портрет. Влияние портрета оказалось настолько сильным, что изменились не только внешность, но и характер, поведение, интересы Реброва. И что совершенно невероятно, он вылечился от застарелой, не поддающейся лечению язвы.

Необычайный дар Державина — та условность, которая предоставляет Чулаки возможность в форме современной — сродни фантастике — притчи высказать целую систему общих идей и прежде всего свое понимание искусства.

Повесть «Четыре портрета» — откровенно философична и моралистична. В ней явственна проповедническая интонация. И так же, как всегда, плотна материя ежедневности, быта, профессиональных подробностей, создающих иллюзию полной реальности происходящего, чуть ли не сиюминутности действия.

В «Четырех портретах» Чулаки продолжает дуэль воображаемого и реального, которая в иной плоскости происходила и в «Прекрасной земле», и в «Книге радости — книге печали». Портреты, что пишет Державин, не только преображают, но исправляют модель. Совершенствуют ее не украшая, а словно освобождая и извлекая наружу все лучшее, что в ней потаено. И дело оборачивается так, что теперь уже портрет, и шире — искусство, начинает реально преображать личность, приводя ее в соответствие с идеальным образом. Вся пошлость, глупость, мелочность, жадность, все зло самоуничтожаются перед лицом искусства.

Искусство как лекарство, как благодеяние, как исправление нравов, как духовная гигиена — не слишком ли много? Оговорка «избавлять» отдельных людей от жадности, от страха, от ненависти — не слишком ли мало?

Ведь необыкновенный дар Державина — врачевать и исправлять — распространяется лишь на одного человека, именно на портретируемого.

Художнику, упоенному своей необыкновенной способностью, хотелось бы написать чуть ли не всех, то есть исправить, вылечить, облагодетельствовать. Один портрет «Джоконды» Леонардо да Винчи уже около 500 лет исправляет нравы и возвышает души чуть ли не целого человечества. Державину же с его чудесным даром понадобилось бы для этого миллиарды портретов.

Отчего так? Оттого, что действуют они не как искусство.

Один портрет — самого близкого человека, жены художника, — даже «взбунтовался». Увидев себя глазами мужа, она оценила свою красоту, но не пожелала жить по его «замыслу» и освободилась от гипноза. Дух не пожелал подчиниться диктату.

Делая свой последний — четвертый — портрет, портрет гениального физика, которому грозит смерть, Державин уже и исправить в нем ничего не способен. Физик интеллектуально сильнее его, духовно богаче. Державин лишь спасает его от гибели, жертвуя собой. Двойственность наконец исчерпывает себя. Искусство как таковое окончательно устраняется, хотя Державин и продолжает про себя думать, что он великий художник. Все дело в тайне физической расплаты за то здоровье, которое он через портрет передает другим, отнимая его у себя.

Мысль о том, что искусство способно облагораживать, врачевать душу, укреплять человека в его человеческом достоинстве, наконец, что оно выходит за пределы чисто эстетического влияния, работая в практической сфере, сама по себе правильна. Оно, безусловно, вторгается в разные сферы общественного сознания — в философию, социологию, этику… Однако при всем том неизменно возвращается к самому себе, не переставая быть собственно искусством. М. Чулаки написал притчу о великом искусстве, в котором оно роковым образом исчезает, подмененное как явление человеческого духа практической педагогикой и медициной. Чудом врачевания и исправления человеческой природы.

Но такова его идея. Искусство для Чулаки было только поводом, чтобы поразмыслить о совершенствовании самой жизни. Это для него главное.

Повесть «Человек, который не умеет кричать» все о том же — о путях самоосуществления, о мучительной жажде поступка, действия, вмешательства в жизнь, которое и делает человека разумного человеком нравственным, человеком социальным. Только тут Чулаки отбросил условность фантастики. Это, по существу, уже и не повесть, а трактат в форме записок для себя — своего рода дневник, в котором высказываются заветные мысли, приводятся примеры и доказательства в их пользу.

В его центре «принципиальный вопрос: хозяин Я в своем теле, или Я — только жалкий островок сознания, запертый на чердак живущего по своим законам тела?!

Для человека, уважающего себя, ответ один: да, хозяин! Ибо унизительно быть жильцом, снимающим угол на чердаке. Но если Я хозяин в своем теле, Я могу приказывать!»

Автор записок формулирует этот приказ самому себе, определяет главные слагаемые поведения: «воля, бесстрашие, цель». И хотя воля его проявляется в малом и бесстрашие не идет дальше перемены опостылевшей работы на более его удовлетворяющую, цель он ставит великую — достичь бессмертия, очищая свою природу — природу человека — и окружающую среду от тех извращений, которые несут им гибель и разрушение, потому что в идеале и человек и природа изначально бессмертны. Опять же очистить не метафорически, а в реальном действии, защищая, исправляя, совершенствуя.