Владимир Войнович - Москва 2042

Впрочем, приблизившись к столу, он тут же преобразился и повел себя как настоящий денди, поцеловал жену, затем поцеловал руку Клеопатре Казимировне, пожал руку Степаниде, Тома похлопал по плечу, Зильберовичу кивнул, а мне сказал:

— Мы уже виделись.

Затем он сел во главе стола, предложил помолиться Господу и закричал таким тонким голосом: «Господи, иже еси на небеси…»

— Это о'кей, — перебил Джон, — это достаточно, мы все равно будем перевести по английский. Теперь вы немножко кушаете и разговариваете. И если можно, делайте немного улыбка.

— Никаких улыбок, — сердито сказал Симыч. — Мир гибнет. Запад отдает заглотчикам страну за страной, железные челюсти коммунизма уже подступили к самому нашему горлу и скоро вырвут кадык, а вы все лыбитесь. Вы живете слишком благополучно, вы разнежились, вы не понимаете, что за свободу нужно бороться, что нужно жертвовать собой.

— Каким образом мы должны бороться? — вежливо спросил Джон.

— Прежде всего, вы должны отказаться от всего лишнего. Каждый должен иметь только то, что ему крайне необходимо. Вот посмотрите на меня. Я всемирно известный писатель, но я живу скромно. У меня есть только один дом, два коттеджа, баня, конюшня и маленькая церквушка.

— Скажите, а это озеро ваше?

— Да, у меня есть одно маленькое скромное озеро.

— Мистер Карнавалов, как вы считаете, кто сейчас самый лучший в мире писатель?

— А вы не знаете?

— Я догадываюсь, но я хотел бы сделать этот вопрос вам.

— Видите ли, — сказал, подумав, Симыч. — Если я скажу, что лучший в мире писатель — я, это будет нескромно. А если скажу, что не я, это будет неправда.

— Мистер Карнавалов, всем известно, что у вас есть миллионы читателей. Но есть люди, которые не читают ваших книг…

— Дело не в том, что не читают, — нахмурился Симыч, — а в том, что не дочитывают. А иные, не дочитав, облыгают.

— Но есть люди, которые дочитывают, но не разделяют ваши идеи.

— Чепуха! — нервно воскликнул Симыч и стукнул по столу вилкой. — Чепуха и безмыслие. Что значит, разделяют идеи или не разделяют? Для того чтобы разделять мои идеи, нужно иметь мозг немножко больше куриного. У заглотчиков мозг заплеван идеологией, а у плюралистов никакого мозга и вовсе нету. И те и другие не понимают, что я говорю истину и только истину и что вижу на много десятилетий вперед. Вот возьмите, например, его. — Симыч ткнул в меня пальцем. — Он тоже считается вроде как бы писатель. Но он ничего дальше сегодняшнего дня не видит. И он вместо того, чтобы сидеть и работать, едет куда-то туда, в так называемое будущее. Хочет узнать, что там произойдет через шестьдесят лет. А мне никуда ездить не надо. Я и так знаю, что там будет.

— Очень интересно! — закричал Джон. — Очень интересно. И что же именно там будет?

Симыч помрачнел, отодвинул миску и стал стряхивать с бороды крошки.

— Если мир не вникнет в то, что я говорю, — сказал он, глядя прямо в камеру, — ничего хорошего там не будет. Ни там и нигде. Заглотчики пожрут весь мир и самих себя. Все будет захвачено китайцами.

— А если мир вас все же послушает?

— О, тогда, — оживился и вопреки своим принципам заулыбался Симыч. — Тогда все будет хорошо. Тогда начнется всеобщее выздоровление, и начнется прежде всего в России.

— Какой вы видите Россию будущего? Надеетесь ли вы, что там восторжествует демократическая форма правления?

— Ни в коем случае! — горячо запротестовал Симыч. — Ваша хваленая демократия нам, русским, не личит. Это положение, когда каждый дурак может высказывать свое мнение и указывать властям, что они должны или не должны делать, нам не подходит. Нам нужен один правитель, который пользуется безусловным авторитетом и точно знает, куда идти и зачем.

— А вы думаете, такие правители бывают?

— Может быть, и не бывают, но могут быть, — сказал Симыч многозначительно и переглянулся с Жанетой.

— Я ужасно извиняю, — сказал Джон, подумав. — Вы имеете в виду кого-то конкретно или это только теория?

— Ах, черт! — вдруг возбудился Симыч. Он хлопнул себя по колену, встал и нервно заходил по комнате. — Вот видите, если я вам скажу то, что я думаю, то тут же поднимется ужасный вой, плюралисты всего мира на меня накинутся, как собаки. Скажут: «Карнавалов хочет стать царем». А я быть царем не хочу. Я художник. Я думаю художественно. Я мыслю образами. Я беру образ, обмысливаю его и кладу на бумагу. Понятно?

— О да, — сказал неуверенно Джон. — В общем, понятно.

— Ну так вот. Я царем быть не хочу. Я еще не все свои художественные задачи выполнил. Но иногда исторические обстоятельства складываются так, что человек вынужден взять на себя миссию, которую ему Господь предназначает. Если другого такого человека не находится в мире, то он должен это взять на себя.

— Если бы вам выпала такая миссия, вы бы не отказался?

— Я бы отказался, если бы был хотя бы один человек, которому можно было б доверить. Но никого вокруг нет. Вокруг все одна мелочь. И только поэтому, если Господь восхочет написать страницу истории этой рукой, — Симыч поднял вверх руку с вилкой, — тогда что ж…

Симыч, не договорив, погрустнел, видимо, усомнился, что Господь изберет именно эту руку.

— Ну да ладно, — произнес он со смирением, тут же, впрочем, переходя на повелительный тон. — Как уж будет, так будет, а пока завтрак окончен, пора работать.

Джон спросил Симыча, можно ли будет снять его за работой. Симыч сказал, что, конечно, он будет работать, а они его могут снимать, он привык работать в трудных условиях, и телевидение его не отвлекает.

— Симыч! — кинулся я к нему. — Но пока то да се, может, мы все же поговорим?

— Не могу, — сказал Симыч. — Я и так потерял уже слишком много времени.

На другой день меня вообще не допустили к завтраку, потому что к Симычу приехал конгрессмен Питер Блох и они провели за завтраком короткие переговоры о ядерном разоружении.

Я не выдержал, вспылил и заявил Зильберовичу, что в любом случае уезжаю.

— Ну подожди, подожди, — попросил Зильберович. — Я постараюсь все уладить.

Через пять минут он вернулся с опечаленным лицом. Нет, сегодня Симыч принять меня не может никак. У него отняли столько времени, что он написал всего лишь четыре страницы. Возможно, ему придется отказаться даже от дневного отдыха и урока со Степанидой. Единственное удовольствие, которое он себе оставляет, это Бах, да и то потому только, что без Баха он не может заснуть. А если он не заснет, то и следующий день испорчен.

Выслушав эту информацию, я ничего не ответил и пошел к себе в келью собирать вещи.

— Сволочи и мерзавцы! — восклицал я мысленно, швыряя в чемодан грязные носки и мятые рубашки. — Ему его время дорого, а мое недорого. Они думают, что я здесь буду сидеть в ожидании, пока они мне оплатят билет. Дудки! Не нужен мне ваш билет. Сам заплачу, не бедный. Но здесь не останусь больше ни одной секунды Дураков нет! Хватит!