Джон Адамс - Царствие Хаоса

А ребенок все плакал. Плакал.

Плакал.

Он запачкан кровью. Их кровью. Не его.

Их.

Том стоял на лужайке и смотрел на дом.

Поваленные лампы бросали на шторы гоблинские тени. Ночь наполнял крик. Крик наполнял комнату. Выплескивался на лужайку. Бил его в лицо, в живот, в сердце. Крик все меньше и меньше походил на ее голос. На мамин.

Все меньше — на мамин.

Все больше — на голос отца.

На голос чудовища, которым он стал.

Том Имура стоял на лужайке с ребенком на руках. Бенни было всего восемнадцать месяцев.

Он умел говорить несколько слов. Мама. Собака. Нога.

Но сейчас он мог только плакать. Долгие, бессвязные крики вонзались Тому в голову. Так же больно, как крики мамы.

Так же сильно. Но — по-другому.

Входная дверь была нараспашку. Задняя дверь — не заперта.

Но он вылез в окно. В боковое окно, в спальне на первом этаже. Это мама его вытолкнула. Сунула Бенни ему в руки — и вытолкнула.

В ночь.

В какофонию сирен, криков, плача, голосов, читающих молитвы, звуков пистолетной стрельбы и гула вертолетов.

Сюда, на лужайку.

А сама осталась внутри.

Он не хотел уходить, он сопротивлялся.

Он был выше. Сильнее. Годы джиу-джитсу и карате. Она была домохозяйкой средних лет. Он мог бы вытащить ее из дома. Мог бы встретиться лицом к лицу с тем ужасом, что бился в дверь спальни.

Чудовище с лицом папы и с таким голодным, окровавленным ртом.

Том мог вытащить маму оттуда.

Но у мамы была сила, которую не одолел бы никакой черный пояс, никакой бицепс. Эта сила была на ее руке, скрытая под белым рукавом.

Нет. Неправда.

Это он хотел обмануть себя.

Не белым.

Рукав был красным и становился все краснее с каждым ударом его сердца.

В этом рукаве была ее сила, и он не мог ее победить.

Рукав — и то, что он скрывал.

Отметина. Рана.

Укус.

Тома поразило, что папины зубы могли оставить отметину такой формы. Формы, идеально отражающей совсем неидеальный ход событий. Его поразило, что такое вообще возможно.

Бенни вырывался из рук. Плакал и звал маму.

Том прижал братишку к груди. Слезы Тома закапали на маленькое личико. Так они и стояли, пока крик в доме не начал стихать, стихать и…

Том не мог закончить эту фразу. В его лексиконе не было слов, которые могли бы это описать.

Крики стихли.

Но превратились не в тишину.

В вой.

Жуткий голодный вой.

Он не уходил, потому что казалось настоящим грехом оставить маму одну. Без скорбящих.

Маму и папу.

Сейчас, в доме.

Они воют. Оба.

Том Имура, запинаясь, подошел к входной двери и чуть не совершил грех — чуть не вошел. Но плач Бенни напомнил, что это убьет их обоих, убьет во всех смыслах. Тело и душу.

Истинная правда: тело и душу.

Поэтому Том протянул руку и закрыл дверь.

Он порылся в кармане, ища ключ. Он не знал зачем. По телевизору и в Интернете говорили, что они не умеют думать, что их могут остановить даже такие простые, обыденные вещи, как дверная ручка. Замки были не нужны.

Но он все равно запер дверь.

И положил ключ в карман. Тот звякнул, стукнувшись о ключ от машины.

Он отошел назад, чтобы снова посмотреть на окно. Шторы колыхались. Тени переметнулись на другую сторону, они двигались странно.

Эти тени…

Боже, эти тени.

Папа и мама.

Колени у Тома вдруг подогнулись, и он упал на траву — и так сильно ударился, что боль отдалась в паху и спине. Он чуть не выронил брата.

Чуть. Но не выронил.

Он опустил голову, не в силах видеть их тени. Закрыл глаза, оскалил зубы и издал свой собственный вой. Длинный, протяжный, полузадушенный вопль потери. Боли, которую никому не под силу выразить, потому что нет таких слов в человеческом словаре. Только те, кто потеряны, понимают это, и они не требуют дальнейших объяснений. Они понимают, потому что в том проклятом месте, где они живут, говорят лишь на одном языке.

В тот момент Том понял значение слов «разбитое сердце».

В груди что-то разорвалось, раскололось. Он чувствовал это физически.

Бенни пинал его крошечными ножками и бил по лицу крошечными кулачками. Было больно, но Том терпел. Эта боль была доказательством, что они оба живы.

Еще живы.

Пока живы.

Бенни Имура спас своего брата Тома.

Маленький, полуторагодовалый, орущий Бенни.

Сначала из-за него они оба чуть не погибли, но потом он спас их обоих. Такой это странный и причудливый мир.

Его старший брат, на коленях, глубоко ушедший в переживание горя, не услышал звуков за спиной. Или, если услышал, его горе слило их с другими.

Он не отличил тихий вой, раздавшийся позади него, от того, что доносился из дома. Или от их отголосков внутри его головы.

Это был саундтрек нынешнего мира.

Но Бенни заметил разницу.

Он был почти младенцем. И все для него было необычно, все было ново. Он услышал этот вой, повернулся, чтобы посмотреть поверх дрожащего плеча брата, и увидел их.

Фигуры.

Отделились от ночной темноты.

Он узнал некоторые лица. Узнал людей, которые приходили к нему и улыбались. Людей, которые подбрасывали его в воздух, щекотали ему животик или трепали за щечки. Людей, которые корчили рожицы и смешили его.

Но не сейчас.

Сейчас никто из них не смеялся.

Они тянули к нему руки, но было непохоже, чтобы они собирались с ним играть. Или приласкать его.

Некоторые из этих рук были сломаны. На месте оторванных пальцев запеклась кровь. А в телах были дырки. В груди, в животах и в головах.

Их рты не улыбались. Люди скалили зубы, а зубы были красными.

Эти мысли даже не могли оформиться в голове Бенни, он не мог определить правильность и неправильность происходящего. Он мог только чувствовать. Чувствовать неправильность. Он услышал звуки голода. Стоны. Это не были счастливые звуки. Он сам бывал голоден много раз, и он знал. Именно поэтому он иногда кричал. Требуя бутылочку. Требуя чего-нибудь поесть.

Бенни знал всего лишь десяток слов.

В основном названия предметов. Несколько имен.

Он перестал плакать и попытался произнести одно из этих имен.

— То… то… то…

Большего он не мог. «Том» было слишком трудно. Не всегда, только иногда. Сейчас оно не помещалось в рот.

— То… то… то…

Том Имура удивился, что младший брат пытается сказать его имя.

Потому что он предупреждал об опасности.

Том не ожидал, что ребенок, такой маленький, способен предупреждать об опасности.

Способны ли младенцы так рассуждать?

Краем сознания Том отвлекся от главного и рассматривал новое для него явление, будто оно висело на стенке в музее. Изучал его. Обдумывал. Стоял перед ним в задумчивой позе. И все это за такую крохотную долю секунды, что она втиснулась бы между двумя звуками «то».