Сергей Алексеев - Чёрная сова

Серая паслась на месте, а он помнил науку старшины ещё со срочной службы: когда все травоядные щиплют и пережёвывают траву, становятся глуховатыми. Пища отнимает слух и их самих делает пищей для хищников. Поэтому он подкрадывался теперь, как к поющему глухарю: едва кобылка вскидывала голову — замирал. От тепловизора в глазах стало зелено, мир словно перекрасился, и сморгнуть это свечение сразу было невозможно. Лошадь уже просматривалась и без прибора, но она тоже была салатного цвета, с крупными ярко-зелёными яблоками, а сверху ещё прикрыта дымчатым туманом, словно попоной. Терехов подходил с подветренной стороны, низкая облачность и вовсе погасила небесный свет и звуки, сделала пространство каким-то нарисованным, однотонным. Шуршание конских губ и треск срываемой травы будто не совпадали с движениями — отставали на полсекунды, вызывая ощущение нереальной сдвоенности мира.

До кобылицы оставалось метра три и уже без тепловизора ощущалось наносимое тепло крупного животного. В это время ему и почудился конусный луч, выходящий из лба лошади, явно возникший в глазах под воздействием свечения прибора, поэтому он внимания на него не обратил. Расправил верёвку, изготовился и стал ждать момента. Едва серая приподняла голову, Терехов метнул аркан, невзирая на этот призрачный рог.

И тут произошло невероятное: лошадь резко сдала назад, норовя уклониться, и сразу же прыгнула в сторону. И показалось, что этот бесплотный луч помешал, не позволил заарканить кобылицу за шею. Петля вроде бы не долетела до головы, а словно захлестнулась на лучистом роге, но при этом Андрей ощутил мощный рывок — даже шея хрястнула, а потом аркан натянулся в струну. Он машинально упёрся ногами, сдерживая рвущуюся кобылицу, затем, перебирая канат, подтянулся к ней так близко, что мог бы рукой достать или накинуть на её шею другой конец аркана, повиснуть на морде, усмирить, вынудить повиноваться человеческой воле. Однако в следующий миг где-то рядом трубно заржал жеребец, послышался отчётливый набегающий топот копыт по гремучему щебню. Кобылица отозвалась жалобным голоском, резко мотнула головой вниз, словно поклонилась, тугая крепчайшая верёвка порвалась и, будто резинка, стеганула по лицу. В глазах полыхнуло красным — и на минуту всё исчезло.

Пока Терехов пережидал боль и промаргивался от потока слёз, обе незримые лошади носились по кругу и перекликались торжествующими звучными голосами. Они будто надсмехались, куражились над неудачливым ловцом, и Андрей в тот миг вспомнил конюха-алтайца, вывалянного «хозяином дна земли» в грязи и траве, будто в смоле и перьях. И вдруг серьёзно подумал, что ещё легко отделался.

Потом уже, в кунге, при электрическом свете, он осмотрел аркан: петля была словно ножом срезана, а канат выдерживал тонну! Дабы не привлекать внимания солдат, Терехов спрятал верёвку, однако они всё равно узрели след от удара каната по лицу. Когда он отстегнул царское ложе и заглянул в зеркало, глаза оказались красными, а на носу была длинная ссадина.

Погранцы строго исполняли приказ: после ужина рядовой Ёлкин лёг спать, расположившись в спальном мешке на полу, в узком пространстве за импровизированной барной стойкой, а сержант оделся в бушлат, покрыл плечи плащ-накидкой и, зарядив автомат, отправился в дозор. Физиономию Рубежова Терехов запомнил хорошо: именно он укладывал его в грязь лицом, когда задерживали «нарушителей», поэтому и сейчас испытывал к нему неприязненное чувство.

— Там кони ходят, — на пороге предупредил Терехов. — Не вздумай стрелять на звук.

— Знаю, — самоуверенно обронил Рубежов. — Увижу — пригоню.

На ложе начальника заставы спалось по-царски, шея не затекала, ни один суставчик не ныл, как бывало наутро в палатке. Проснувшись, Андрей забыл даже о вчерашней попытке поймать серую, но едва разлепил веки, как ощутил резь, верёвкой попало по глазным яблокам, особенно по рабочему правому, который припух. А глаза для геодезиста — тот же оптический инструмент! Он встал, тщательно промыл их водой из умывальника, но всё равно предметы двоились и радужно расплывались. Было уже светло, оба солдата спали в своей конуре, в обнимку с автоматами, поэтому Терехов на цыпочках вышел и осторожно притворил за собой дверь.

От яркого уличного света сразу же потекли слезы и поплыли тёмные пятна: если к обеду не проморгаешься, ещё один ясный день потерян! Он вернулся в кунг, отыскал в рюкзаке тёмные очки, давно заброшенные за ненадобностью, и смотреть стало чуть полегче, по крайней мере, светобоязнь пригасла, но глаза слезились.

Немного обвыкнувшись, Терехов попытался ещё раз осмотреть аркан, но всё двоилось. Он зашёл в кунг за лупой, однако солдаты от его хождений всё-таки проснулись, рядовой уже стоял у плиты, сержант чистил обувь.

— Вопрос на сообразительность, — озадачил их Андрей. — Кто определит: канат оторван или отрезан?

Сержант Рубежов поднёс конец верёвки к свету и осмотрел.

— Отрезан, — заключил тоном следопыта. — Очень острым ножом или опасной бритвой. Концы нитей не размочалены.

Рядовой Ёлкин вытер руки о белый фартук и тоже уставился на верёвку.

— Срезан, — подтвердил он. — Только не ножом и не бритвой, а чем-то типа лазера, причём мгновенно.

— Ладно тебе, лазером... — ухмыльнулся мрачноватый сержант. — Вы Ёлкина не слушайте, он наговорит...

— Ты пощупай! — посоветовал Ёлкин. — Русский глазам не верит, ему щупать надо. Канат на срезе твёрдый. Капроновые нити мгновенно оплавились и остыли.

В пограничники дураков по-прежнему не брали, и это было отрадно. Терехов пощупал: место среза и впрямь слегка затвердело, мог бы и сам догадаться.

Он достал нож и тут же срезал другой конец каната — срез был мягким, шелковистым...

По глазам солдат понял: всё видят, понимают, но лишних вопросов не задают.

— Ну и кому мне верить?

— Своим глазам, — многозначительно заметил рядовой Ёлкин и встал к плите. — Здесь только этому и можно верить.

Чем сразу как-то расположил к себе, тем паче, что звали его Андреем — тёзка.

— У меня в глазах двоится, — признался Терехов.

— Ещё бы! — обронил Рубежов. — Тут у всех двоится...

Видимо, они обсудили вчерашнюю попытку поймать лошадь и пришли к некоему своему заключению. Но озвучивать свои домыслы не хотели.

— Не проморгаюсь, день актируем, — сказал Андрей и открыл дверь.

— Это как? — не понял сержант.

— Отдыхаем.

Погранцы переглянулись, но восторга не выказали.

Терехов пошёл к озеру, где вечером паслась кобылица, и, насколько смог, осмотрел всё вокруг. Ни на траве, ни на камешнике никаких особых следов поединка он не нашёл, отпечатков копыт вокруг было множество, и ему не грезилось вчера, что лошади носились вокруг него. Сырая зелёная трава ближе к озеру была выбита большим полукругом, который не терялся даже на крупном щебне широкой высыпки, подёрнутой лишайником.