Нил Шустерман - Разделенные

– Вообще-то, мне четырнадцать.

Парень кривит губы в усмешке.

– Ни черта бы не дал тебе четырнадцать. Вали-ка ты куда подальше. На фига мне такой духовный учитель – младенец Иисус какой-то. – Он взъерошивает волосы Льва, которые за последний год отросли до плеч, так что мальчик действительно похож на исусика.

Льва эти слова не задевают: такое он слышит через день.

– У нас еще полчаса. Может, поговорим о том, почему ты попал сюда?

– Потому что меня поймали, – бросает панк. Он сверлит Льва пристальным взглядом прищуренных глаз. – Что-то рожа у тебя больно знакомая. Где это я тебя видел?

Лев пропускает его вопрос мимо ушей.

– Тебе, наверно, лет шестнадцать, – говорит он. – Я прав? В твоем досье написано, что ты «кандидат на состояние распределенности». Тебе это известно? Это значит, что тебя могут отправить на разборку.

– Спятил? Чтобы мамаша отдала меня в расчлененку? Да у нее духу не хватит. Кто тогда будет оплачивать ее долбаные счета? – Парень закатывает рукав: оказывается, у него вся рука в наколках – от запястья до плеча живого места нет от костей, черепов и прочих ужасов. – К тому же, ну кому на фиг сдались такие ручки?

– Ты удивишься, – возражает Лев, – но люди платят большие деньги за такие замечательные наколки, как у тебя.

Панк, кажется, огорошен. Он снова вперяет взгляд во Льва.

– Слушай, ну, правда, откуда я тебя знаю? Ты живешь здесь, в Кливленде?

Лев вздыхает.

– Ты не меня знаешь, ты знаешь обо мне.

Проходит миг, и глаза панка округляются: вспомнил.

– Вот это да! Ты тот самый чувак! Ну, то есть Хлопок! Тот, который не хлопнул! Это про тебя во всех новостях уши прожужжали!

– Да, это я. Но здесь я не для того, чтобы говорить о себе.

В одно мгновение панк превращается в другого человека.

– Да, знаю. Ты того… извини, я вел себя, как последняя жопа. Так почему ты не в тюряге?

– Заключил сделку о признании вины – знаешь, юридический термин такой. Мне нельзя об этом распространяться. Скажу только, что вести беседы с такими, как ты, – часть моего наказания.

– Вот черт! – говорит парень, лыбясь во все лицо. – Тебя небось в пентхаусе поселили?

– Слушай, мне и правда нельзя об этом распространяться. Зато я могу слушать все, что расскажешь ты.

– Понял, понял. Ну, если тебе так уж хочется услышать всю эту фигню…

Парень изливает душу – выкладывает то, о чем наверняка еще никому не рассказывал. В общем, у печальной известности Льва есть хотя бы один плюс – уважение тех, кто не оказывает его никогда и никому.

Ребята из колонии живо интересуются подробностями жизни Льва, но, отпуская его на свободу, власти поставили предельно четкие условия. Он снискал столько симпатии со стороны одних людей и столько неприязни – со стороны других, что в «интересах народа» было поскорее удалить его из новостей и всячески избегать того, чтобы он стал общенациональным рупором противников разборки. Дело кончилось тем, что Льва посадили под домашний арест, вживили в затылок следящий чип и приговорили к пятистам двадцати часам общественных работ в год до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать. Общественные работы состоят в том, чтобы подбирать мусор в местных парках и вразумлять сбившуюся с пути молодежь, предостерегая ее от наркотиков и агрессивного поведения. В обмен на относительно легкое наказание Лев обязался выдать властям всю известную ему информацию о Хлопках и других террористических группировках. Это было проще всего: он практически ничего не знал о происходящем в организации за пределами его ячейки, а все ее члены погибли. Еще мальчика обязали молчать – он не имел права ничего рассказывать о разборке, о принесении в жертву, а также о том, что случилось в «Веселом Дровосеке». Иными словами, Лев Калдер должен был исчезнуть.

– Ты у нас теперь, как Русалочка, – подтрунивал над ним брат Маркус. – Кудесники забрали у тебя голос в обмен на возможность свободно передвигаться.

И вот теперь каждое воскресенье пастор Дэн забирает Льва из дома его брата Маркуса, и они отправляются делиться сомнительными сокровищами своей души с ребятами из колонии для несовершеннолетних преступников.

Поначалу Лев чувствовал себя неловко, но постепенно научился проникать в сердца своих собеседников, докапываться до бомб, затаившихся у них в душе, и выдергивать запал прежде, чем начнется обратный отсчет.

– Пути Господни неисповедимы, – как-то сказал ему пастор Дэн, придавая старому изречению новый смысл. Если Лев и восхищается кем-то, то, безусловно, своим братом Маркусом и пастором Дэном. Маркусом – не только за то, что тот заменил ему отца и мать, но и за то, что ради него, Льва, не побоялся порвать все связи с семьей. Они теперь стали изгоями. Их семейка с ее косными понятиями и верованиями записала обоих в мертвецы, вместо того чтобы примириться с их выбором.

– Это они нас потеряли, а не мы их, – твердит Маркус Льву. Однако при этом отводит взгляд, чтобы скрыть боль.

Что до пастора Дэна, то его Лев считает героем за то, что священник сумел преодолеть свои убеждения, не потеряв веры.

– Я по-прежнему верую в Господа, – говорит пастор, – но не в того, который одобряет жертвоприношения.

Лев со слезами на глазах спрашивает себя: а сам он смог бы сохранить веру в жадного до жертв Господа? Он не отдает себе отчета, что у него, Льва, такого выбора не было.

Когда они в первый раз пришли в тюрьму для проведения бесед, им предложили заполнить анкету. Дэн, которого больше никто, кроме Льва, не называет пастором, определил себя как внецерковное духовное лицо.

– Так что у нас за религия? – спрашивает его Лев каждый раз, как они вступают на территорию колонии. Это у них такая дежурная шутка. Каждый раз пастор Дэн отвечает по-разному:

– Мы пятоподзадники, потому что даем пяткой под зад обману и лицемерию.

– Мы умиши, потому что набрались ума.

– Мы гнустики, потому что гнем свою линию, несмотря ни на что.

Но больше всего Льву нравится: «Мы левиафаны, потому что для нас самое главное – то, что случилось с тобой, Лев».

От этих слов мальчику становится неловко, но все же он гордится тем, что находится в самом сердце духовного движения, пусть и насчитывающего только двух приверженцев – его самого да пастора Дэна.

– Но ведь Левиафан – это большое и страшное чудище? – уточняет Лев.

– Да, – соглашается пастор Дэн, – будем надеяться, что ты никогда таким не станешь.

Конечно, не станет он большим и страшным чудищем. Если на то пошло, то Льву ничем большим стать не суждено. Никогда. Он ведь неспроста не выглядит на свои четырнадцать. В течение нескольких недель после поимки ему пытались очистить кровь и делали одно переливание за другим; но взрывчатый раствор все равно нанес организму непоправимый вред. Несколько недель Льва с ног до головы кутали в толстый марлевый кокон. Точь-в-точь мумия, только руки широко разведены в стороны и зафиксированы, чтобы он не взорвал себя.