Юрий Шушкевич - Вексель Судьбы. Книга 1

Сказать, что рассказ Тропецкого заинтересовал меня и взбудоражил — ничего не сказать. Внутри меня одновременно вскипали и боролись между собой целых три чувства — недоверия, которое проистекало не столько от услышанного, сколько от моей не очень-то большой к Тропецкому привязанности, а также чувство восторга и чувство зависти. Ведь если сообщённое им хотя бы даже на один процент являлось правдой, то возникал законный вопрос — почему подобное сокровище не попало в распоряжение государственных организаций, причём неважно — советских или иностранных, или почему оно не в руках более достойных людей.

И поскольку слушать панегирики золотому тельцу мне больше не хотелось, то я решил изменить направление разговора и попросил Тропецкого рассказать, каким образом фонд Второва, будучи столь тщательно скрытым от постороннего ведения, вдруг оказался у него в руках.

— Милый Платон, — ответил он на этот мой вопрос, чётко и повелительно выговаривая каждое слово. — Есть вещи, о которых не узнает никто и о которых я сам при первой же возможности постараюсь забыть. Жизнь, как и политика с революциями и гражданскими войнами, не делается в лайковых перчатках. И ещё, не забывай: в том хаосе всё это могло пропасть и сгинуть навсегда, и лучше от подобного, поверь, не стало бы никому.

В тот момент я не на шутку испугался прямоты своего последнего вопроса и того, что Тропецкий может отвернуться и замолчать. А мне, каюсь, начало чертовски хотеться услышать, что же эдакое он задумал и какого рода участие намерен мне предложить.

— Не обижайся, я просто должен был задать тебе этот вопрос, — поспешил я исправить положение. — Наше старое воспитание, сам понимаешь, — это заноза надолго. Сентенции о мировой гармонии и слезе ребёнка прочно засели в башке.

— А я и не обижаюсь. Ты философствуешь так, потому что ты революцию пережил с минимумом потерь — пересидел смуту в Москве, а в двадцать первом с разрешения ВЧК укатил заграницу в международном вагоне… А вот я, Платон, почти три года по фронтам грязью и кровью умывался. Я убедился, что святая в нашем прежнем понимании человеческая жизнь отныне не стоит и копейки. И не просто там из-за войны или душевного помутнения у человеков, а оттого, что в её воспевании и сбережении нет ни малейшего смысла. Согласен, в прежние времена существовал смысл проявлять человеколюбие — хотя бы в расчёте на встречное благородство. Теперь же благородства в мире нет и более не предвидится. Да, я ныне не скрываю, что заплатил золотом, чтобы спастись и уплыть из Новороссийска и что вполне сознательно оставил свой калмыцкий полк погибать под комиссарскими шашками. И мне не капельки за этот поступок не стыдно, потому что либо другие поступили бы со мной аналогичным образом, либо сгинули бы мы все. В нашей теперешней жизни жалости и сострадания быть не должно. Тот, у кого сила, берёт и будет брать верх — и горе побеждённым, vae victis, как совершенно справедливо уразумели древние. Уразуметь-то уразумели, а реализовать до конца не смогли, поскольку у них не оказалось настоящей силы, не было той железной и безразличной ко всему мощи, которая имеется у людей сейчас. Оттого и сдулась в одночасье великая Римская империя, когда один фантазёр начал учить, что получив по щеке, надо-де подставить другую… Хотя если бы проявил Рим тогда твёрдость — стоял бы и по сей день, и железа бы у него достало, чтобы держать за горло целый мир! А сегодня совсем не железо нужно, Платон. Подлинная сила сегодня — уже мечи, не пулемёты или линкоры, а великие и бесконечные деньги. Когда деньги в мире ограничивались небольшими запасом золота, люди наивно полагали, что благородство и сострадание способны обуздать наживу. Никто не понимал и всё ещё не понимает до конца всей страшной, необузданной силы денег! А сила эта в том состоит, что при всякой сделке тот, у кого денег больше, всегда имеет больше прав, чем тот, кто должен производить и продавать, чтоб не сдохнуть с голоду. Ведь покупатель всегда диктует продавцу свою волю. В прежнем патриархальном мире, где люди работали в основном на себя, а сделки были редки, этот неизбежный обман со стороны тех, кто платит, уравновешивался всевозможными податями и покаяниями. Но времена меняются, сделки происходят с нарастающей быстротой, торгуются теперь не только товары, но и права, обязательства, честь, перепродаётся само будущее людей! А ныне прикинь — сегодня тот, кто способен создавать бесконечность денег, рано или поздно приобретёт и весь мир! И очень скоро в этом нашем с тобой мире не останется ничего, кроме неограниченной и бесконтрольной воли сильнейших!

Торопецкий на несколько секунд замолчал, неподвижно глядя прямо мне в глаза. Потом взял лежавшую на коленях салфетку, вытер ею вспотевший лоб и продолжил.

— Поэтому меня мало волнует, что происходит сегодня на фронтах — в Африке ли, в России или в Китае, все эти новости с фронтов, будоражащие умы публики, — ничто в отношении к тем величайшим открытиям и переменам, которые скоро произойдут в человеческих головах совершенно необратимо, когда люди поймут, что они все — жалкие рабы волшебных бесконечных бумажек, заменяющих любые богатства вселенной. Уразумеют, начнут протестовать, проклинать — а поделать с этим ничего не смогут! Мир только начинает догадываться, Платон, что означает всемирная власть денег, способная подмять под себя любую техническую мощь, он ещё не услышал грозной проповеди грядущей эпохи! Даже Ницше, пред которым ныне все пресмыкаются, — для меня не более чем мелкий предтеча, редкие крупицы истины в речах которого напрочь забиты рефлексиями умирающей цивилизации. Понимаешь, к чему я клоню? Новый мир будет не просто страшным — он будет чудовищным. Я даже думаю, что обычные люди не смогут прожить в нём ни дня, если не обзаведутся, скажем, бронированными телами или не научаться общаться и думать посредством каких-нибудь зашифрованных радиоволн. Мы даже не можем представить, что должно произойти и что непременно произойдёт, какими станут те немногие человеческие существа, которые заберут в свои руки власть над миром. Стальные викинги фюрера покажутся им, гениям грядущего, ограниченными и жалкими фиглярами…

— Окстись, Герман! У нас в Берлине не принято высказываться о фюрере в подобном тоне.

— А мне плевать на фюрера, ибо я знаю нечто большее, о чём он способен догадываться даже в самых провидческих своих снах. Я сегодня никого и ничего не боюсь — если меня схватит гестапо, я найду, что им сказать, чтобы оставить их всех с открытыми ртами…

— Тем не менее, не вводи меня в грех и оставь фюрера в покое. Даже не знаю, что тебе ответить… Я всё понял. Но ты ведь прилетел сюда не просто для того, чтобы этим со мною поделиться?