Юрий Шушкевич - Вексель Судьбы. Книга 1

— Англию, положим, ещё можно будет дожать, но вот Америку — вряд ли, — я специально озвучил первое же пришедшее на ум возражение, чтобы иметь возможность лучше осмыслить оферту, поступившую в мой адрес.

— Да, Америку завоевать нельзя, — согласился Тропецкий. — Но, раздавив Англию, мы уничтожим форпост их совместного капитала, нависающий над Европой и Азией. Запертая и заблокированная с моря на своём нелепом континенте Америка погрузится в провинциальность и скоро издохнет.

— А новый союз Германии с Россией — насколько он может оказаться долговечным?

— Я полагаю, что Германия, воспользовавшись ресурсами России для разгрома англосаксов, со временем тихо её поглотит и переварит. Без брани и крови, до самых дальневосточных рубежей, всю без остатка. Ведь русские даже если и умеют, то они всё равно не хотят играть в современные игры, связанные с преумножением богатства. Цивилизация страны, в которой мы с тобой родились, — это затянувшийся сон византийства, она слишком благородна и старомодна, и потому безнадёжно устарела. Большевики, правда, решили её немного подправить и осовременить — но из этой затеи, я твёрдо знаю, ничего не выйдет.

— Однако здесь всерьёз рассчитывают разделаться с Россией до начала зимы. Вермахт продвигается очень быстро. Я боюсь, что до тех пор, пока на восточном фронте всё идёт как по маслу, здесь никто не будет обсуждать возможность остановки войны и каких-либо новых союзов с Москвой.

— Я вижу, ты хорошо обработан берлинским радио. Но моя информация — верней. На самом деле на восточном фронте не всё так просто. Потери вермахта и союзных Германии войск превышают любые мыслимые пределы. И самое главное — мы знаем, что наиболее умные люди в руководстве Рейха совершенно не разделяют мнения фюрера о скорой победе.

— Тебе из Парижа лучше видать?

— А почему бы и нет? Мой друг, небезызвестный тебе доктор Залманов [22] Абрам Соломонович Залманов (1875–1965) — известный российский врач, после революции некоторое время лечивший В. Ленина. В 1921 г с разрешения последнего выехал за границу. Во время войны проживал в оккупированном гитлеровцами Париже ( прим. авт. ). , пользующий генералов вермахта и гестапо, очень хорошо осведомлён об их подлинных настроениях. До того осведомлён, что не побоялся публично заявить, что «нападение на Россию удалось бы в том случае, если бы оно было поддержано более высокой моралью». И всё ему сошло с рук.

— Залманов по-прежнему в Париже? Но оттуда же выселили всех евреев!

— Главный парижский эсэсовец заявил Залманову, что он лично решает, кто в у него в Париже еврей, а кто — нет. Доктору абсолютно ничего не угрожает, и если тебе нужно подлечиться водами, я договорюсь с ним и организую пару-тройку курсов. Кстати — мы с тобой коль скоро залезли столь глубоко в финансы, тоже, очевидно, вскорости будем считаться у нацистов евреями. Но в нашем положении подобное не страшно, наплевать! Так что вот так, мой дорогой друг, — я всё тебе выложил и рассказал, так что теперь твоя очередь — анализировать и принимать единственно верное решение.

— Пожалуй, я готов подумать… Не могу ведать, насколько все эти планы способны сбыться, но если тем самым я хотя бы помогу остановить пролитие русской крови — то я к твоим услугам.

— Ишь, гуманист какой! Но тогда тебе есть резон поспешить, поскольку, гляди, с нашей подачи фюрер подобреет и отыграет назад ещё и по еврейскому вопросу — ведь ты же его тоже имеешь в виду, я угадал? Только для меня, ты пойми, все подобные резоны пусты и бессмысленны. Благодарность толпы меня заботит не более чем её проклятие. В нашем внутреннем мире не должно быть посторонних, а все посторонние должны восприниматься частью неодушевлённой среды, вроде брёвен или камней, — в мире ведь существуем только мы и наша жизнь. Уверен, ты в этом скоро сам убедишься.

Я не стал ничего отвечать и вынул из кармана портсигар. Раскрыв его, протянул Тропецкому:

— Может закуришь?

Он в ответ замотал головой.

— Курение вредит организму, а я хочу прожить долго. Сегодня, пока идёт война, большинство людей думают лишь о том, как бы выжить, и совершенно забывают о будущем. Моя же, а с сегодняшнего дня и твоя, Платон, сила состоит в том, что мы своё будущее знаем, и отныне чётко работаем только на него.

— Охотно тебе верю, но от вредной привычки отказаться пока не готов, — ответил я, улыбаясь. — Не станешь сильно ругаться на меня, если начну дымить?

— Валяй. А пока ты травишь свой организм, я скажу тебе ещё вот о чём. Времени у нас очень мало. Мое разрешение на пребывание в Берлине истекает завтра вечером, поэтому у тебя есть только один день, чтобы выйти на нужных людей. Геринг и Гиммлер — идея хорошая, эти личности в состоянии всё правильно понять и дать необходимые указания, но первым делом мне необходимо продлить моё разрешение. Ты сможешь связаться с ними завтра же?

— Дай подумать, — ответил я, провожая глазами тонкую голубую струйку дыма, поднимавшуюся к потолку.

— Думай. Ну а я, чтобы не мешать тебе думать и не насыщать себя твоим ядом, пойду-ка подышу свежим воздухом!

Сказав эти слова, он с грохотом отодвинул стул, поднялся и нетвёрдой, раскачивающейся походкой двинулся в направлении выхода.

На какое-то время я остался один. Ресторан был почти пуст, кроме нашего столика в противоположном конце зала ужинала пожилая чета с молодым человеком в форме вермахта — видимо, это были проводы на фронт. Когда Тропецкий проходил мимо них, они подняли бокалы — наверное пили, как водится в подобных случаях, за здоровье и возвращение домой, и в этот момент я, никогда прежде не замечавший за собой дара предвидения, вдруг с абсолютной ясностью понял, что этот юноша домой не вернётся. С пугающей до мельчайших деталей ясностью я увидел, как его скрюченное тело догорает в заснеженной траншее, и мне стало страшно и безудержно больно от этого безошибочного знания.

Мне захотелось немедленно встать, подойти к ним и рассказать об этом роковом предвидении — однако что могло быть глупее и безумнее подобного шага? «Знание будущего способно убить быстрее, чем само будущее», — подумал я и тотчас же содрогнулся от мысли о том, что только что мне самому Тропецким была начертана дорога на собственный эшафот.

Конечно, я не мог быть столь наивным, чтобы принять план, предложенный мне Тропецким, за чистую монету. Даже если он не лгал насчет оставленного в нейтральной Швейцарии царского фонда, то разве можно было со здравым рассудком надеяться, что в эти ожесточённые дни, в разгар всемирной титанической битвы, в которую вовлечены миллионы и в которой на кон поставлены судьбы и жизни целых народов, два каких-то жалких пилигрима, вооружённых малоубедительной и фантастической для большинства непосвящённых версией о ключах к мировому богатству, развернут орудия и поменяют миропорядок? Не могло быть никаких сомнений, что вероятность даже не успеха, а хотя бы нашего выживания после обнародования соответствующей информации, клонилась к нулю.