Юрий Шушкевич - Вексель Судьбы. Книга 1

— Особенно если учесть, Герман, что теперь эти деньги достались тебе, — не мог я удержаться, чтобы не ввернуть шпильку. — Если бы вклад остался записан на царя Николая, то, боюсь, ты бы прозябал на чердаке в пролетарском парижском предместье, а деньгами вовсю бы пользовались его европейские родственнички.

— Зря ты ёрничаешь — неужели у меня нет права по чести оценить чужой поступок? Фабриканта Второва, которого царь назначил управляющим, все в голос называли «русским Рокфеллером» и прочили его начинаниям грандиозное будущее. Думаю, там было ещё много тайн, о которых мы никогда не узнаем. Кстати — обрати внимание: Николай Второй и Николай Второв даже пишутся почти одинаково, так что если что — можно сослаться на каллиграфическую ошибку, сечёшь?.. Мне иногда кажется, что и без высших сил тут не обошлось…

— Всё может быть, — поспешил я согласиться. — А как же затем наш «рокфеллер» распорядился царскими сокровищами?

— А никак! В восемнадцатом он погиб — якобы его застрелил из револьвера какой-то сумасшедший студент, которому не хватало денег на билет в Тифлис. И это при том, что Второв был буквально обласкан советской властью: большевики у него не только ничего не отобрали, но незадолго до своей гибели он даже с подачи Ленина открыл в красной Москве фондовую биржу.

— Ты шутишь? Я помню Москву в восемнадцатом — какие к чёрту там были биржи?

— Это была закрытая биржа для иностранцев. Под его имя и авторитет на этой бирже иностранные собственники, прежде всего немцы, с которыми у нас тогда, после Бреста, были мир и дружба, имели возможность за несколько месяцев до национализации продать свои акции в русских предприятиях.

— Ты хочешь сказать, что Второв оплачивал за большевиков их беззакония?

— Не упрощай, Герман, ты же умный человек! Вся непримиримость Советов выплёскивалась на доморощенных буржуев, а сильно ссорится с иностранцами они по ряду вполне понятных причин не желали. Думаю, что у Ленина со Второвым была договорённость — наш «рокфеллер» помогает большевикам избежать международной изоляции, а в обмен на это советская власть выдаёт ему что-то вроде мандата на управление всем российским хозяйством.

— Я бы не согласился такой мандат принять.

— Перед Второвым, думаю, не стояло выбора — соглашаться или не соглашаться. Если не согласишься — в лучшем случае удерёшь за границу, но при этом потеряешь всё, что построил в России и, что значительно хуже, — всё, что задумывал и хотел совершить. А планы у него были феноменальные — в такой-то стране, с таким народом — ведь горы можно свернуть! Ну а коль согласишься — думаю, на этот случай у Второва имелась надежда, что советская власть — а ведь в ней, помимо горлопанов, Платон, были и весьма неглупые люди! — так вот, могла быть надежда, что новая власть предоставит ему больше возможностей, чем при прежнем строе.

— И тогда бы лавры русской индустриализации достались не Куйбышеву с Орджоникидзе, а Второву?

— Вполне. Да и страна могла и должна была сделаться другой. И пили бы мы с тобой пиво сегодня не в Берлине, а где-нибудь в неузнаваемом Петрограде… Только не считай, что я распускаю слюни. Той страны уже нет, точка! Из-за твоих замечаний мы зациклились на Второве, а вопрос ведь не в нём, а в том, что России-то нашей с тобой уже нет!

— Это не новость для меня.

— Не новость! Не лукавь, я знаю — ты со своими друзьями-евразийцами продолжаешь считать, что Советы — это продолжение России, а это совершеннейшая неправда! Россия, может быть, и существует, только от нас она отреклась, а её народ — изгнал нас и проклял. Даже если отдельные её представители, Платон, и нуждаются пока в твоих услугах и даже готовы за них что-то обещать и давать награды — это ещё ни о чём не говорит. России и русского народа нет, о них нужно забыть раз и навсегда!

Я был сильно удивлён таким неожиданным поворотом и сменой тона моего собеседника. Впрочем, это мог быть просто нервный срыв, и я решил не обращать внимание.

— Что-то тебя в сторону увело, — посетовал я, изображая циничное равнодушие к его эмоциональному порыву. — Давай-ка лучше о деньгах. Сколько, по-твоему, может стоить этот фонд?

— По номиналу где-то двести пятьдесят миллионов золотых франков или сорок-пятьдесят миллионов долларов. Но эти суммы ни о чём не говорят. Реальная стоимость фонда выше в десятки, а то и в сотни раз, Если её вообще возможно оценить — ведь лежащие там бумажки уже сегодня позволяют властвовать едва ли над половиной мира, а скоро — и над всем миром.

— А как такое может быть? Ты не ошибаешься?

— Возможно, но только ошибки, боюсь, здесь могут быть лишь в меньшую сторону. Ведь учреждение фонда удивительно совпало с грандиозным финансовым ростом. Скромные на первый взгляд бумаги, которые были положены в фонд, сегодня представлены, насколько я помню, акциями Banque de France, Банка Англии, крупнейших колониальных банков, знаменитого Городского банка Нью-Йорка, обществ вроде «Кун и Лёб» — всего не пересказать. От них тянутся нити к тысячам и миллионам других банков и компаний. Если правильно распутывать этот клубок, то ниточки приведут к таким тузам, как Гугенхаймы, Дюпоны, Морганы, Ротшильды… Конечно, я не имею в виду, что теперь к ним ко всем можно вламываться в особняки и, потрясая векселями, диктовать свою волю. Но вот грамотно воздействовать на решения финансовых воротил — это вполне реально.

— Может быть. Только боюсь, что когда ты придёшь к Ротшильду, то он не согласится с твоими доводами и объяснит, что заработал свои капиталы значительно раньше всей нашей истории.

— Не волнуйся, все они отлично знают, что раньше они успели заработать лишь мизерную часть своего состояния! Невиданный никогда прежде мировой финансовый рост начался в конце XIX века — как раз, когда во Францию вернулись тамплиерские сундуки. Как иначе объяснить, что эта страна из аграрной, с несовершенной и безнадёжно устаревшей промышленностью — которая, кстати, даже накануне войны нынешней так и не смогла приблизиться к германской, — вдруг в одночасье сделалась мировой финансовой державой? А следом за ней — никому не известная Америка? Так что все, все, кто схожим образом фантастически обогатился за последние полвека, должны быть благодарны этим сундукам…

— Ты хочешь, чтобы я тоже воспылал благодарностью? Увы, привилегия фантастического обогащения меня не посетила.

— Я о другом, — с прежней серьёзностью продолжал Тропецкий, не распознав издёвки. — Вот ты не голодаешь и имеешь над головой кров — а разве это всё, чего ты достоин? Ты расшаркиваешься перед любым гестаповцем, ты боишься немецкого начальства, ты не знаешь будущего, а почему? Потому, что у тебя, у человека отнюдь не бедного, нет власти. Деньги сами по себе обеспечивают лишь жалкую иллюзию власти, но не власть как таковую. Власть дают только очень, очень большие деньги. И именно такие деньги сегодня, не смейся, имеются у меня.