Наталья Лебедева - Театр Черепаховой Кошки

В главном корпусе обязан кто-то быть: ну хотя бы охрана. Да, охрана ей сейчас бы очень подошла. Ну или сигнализация. Она может сделать как в фильмах: разбить окно, чтобы на пульт поступил сигнал и приехала полиция.

Но до главного корпуса далеко, и Рита бежит.

Михаил поворачивается и видит ее.

Сначала ему даже смешно: уж очень медленно она бежит и выглядит при этом неуклюже. Потом он раздражается, и в первую очередь на себя: как-то вдруг приходит осознание, что он купился на внешность. Ему казалось само собой разумеющимся, что такая маленькая и хрупкая пигалица будет смотреть на него снизу вверх, ждать защиты и покровительства, будет молчаливой и покорной. А у нее оказались в голове такие тараканы…

«Ну что ж, — думает Виктор, — поиграем в догонялки. Но, чур, тогда никаких правил».

Он снова вспоминает горничную в темной подсобке гостиницы, и скулы его сводит от предвкушения. Правда, ему смутно вспоминается, что с горничной он переборщил: вроде бы слишком сильно хрустнули кости черепа, ударившись о выложенный плиткой пол, — но раз уж Рита не остается в рамках, кто обязывает его вести себя хорошо?

Михаил прикрывает отпертую дверь домика, медленно натягивает перчатку. Шевелит пальцами, расправляя на руке тонкую черную кожу. Прищуривается, на глаз определяя расстояние до Риты: нет, так он догонит ее слишком быстро, даже не запыхавшись. Стоит, пожалуй, отпустить ее подальше.

Она отбегает еще немного, еще, еще… И в тот момент, когда Михаил говорит себе «пора!», его правая нога резко дергается, ступня едет вперед, и он падает, больно приземляясь копчиком на очищенное от снега крыльцо, а голова его бьется о дверь. В глазах темнеет. Михаил уверен, что не делал шага вперед и не оскальзывался — он еще не сошел с ума, чтобы не отдавать себе отчета в том, что он сделал и чего не делал. Ощущение от падения у него остается такое, словно из-под ног резко выдернули половик. Но, конечно, половика нет, и никто его не дергал. Об этом надо будет подумать, но чуть позже, после игры, которая обещает стать весьма заманчивой.

Михаил садится, пережидает пару секунд, чтобы рассеялась темнота перед глазами, и встает. Рита уже далеко. Теперь придется бежать за ней в полную силу. Но это неважно, потому что добежать до ворот, где сидит охрана, она все равно не успеет, а корпуса пусты, и мальчикам на входе сказано, что он собирается развлекаться, и не их дело, что тут происходит.

Михаил спрыгивает с крыльца и бежит за Ритой. И от этого неспешного, размеренного бега за жертвой, от морозного воздуха, который проникает в легкие, от того, как разгоняется кровь и как мозг наполняется хрустальной, прозрачной ясностью, Михаилу становится по-настоящему хорошо. Он даже притормаживает немного, чтобы догонять ее чуть дольше, — это словно придержать оргазм, наслаждаясь физически оформленным чувством предвкушения.

Рита оборачивается и смотрит на него. Буквально секунду — но этого вполне достаточно, чтобы он мог ощутить полную над ней власть. Она как подранок, как придушенная мышь, которую кот выпустил из когтей: шарф выбивается из ворота неуклюжей петлей, капюшон слетел с головы, и пропитанные потом волосы липнут к щекам, закрывают глаза, мешая смотреть.

Она видит, как Вестник соскакивает с крыльца: что-то, должно быть, задержало его, но теперь он приближается пугающе быстро. А вместо ноги у Риты уже пылающий штырь, и она как лошадь, которой ставят тавро: ставят все снова и снова.

Главный корпус еще очень далеко. Недостижимо далеко. Но зато слева — длинное, сайдингом отделанное строение, гигантский сарай с высокими стенами. Можно спрятаться там; ясно, что это отсрочит неизбежное лишь на пару-тройку минут, но иного выхода Рита вообще не видит.

Она сворачивает к строению, вылетает на широкую асфальтированную дорогу. Сердце колотится, словно просит выпустить его из пугающей клетки Ритиного тела.

Дорога упирается в огромные ворота, в которых прорезана калитка.

«Заперто. Должно быть заперто», — думает Рита и дергает ручку.

Дверца оказывается открытой.

Рита проскальзывает внутрь и захлопывает ее за собой. Секунду или две рука нашаривает замок или запор, но ничего не находит.

Времени совсем мало, и Рита бросается вглубь, выставив перед собой руки: вперед, в темноту, как можно дальше от входа.

Что-то мягкое и теплое касается ее шеи, потом пробегает с другой стороны по волосам, а потом Рита ударяется грудью и подбородком обо что-то жесткое — и это шест, довольно толстый металлический шест.

Наконец Рита достигает стены.

Она стоит там, ладони прижаты к кирпичам, и кончики пальцев пробегают по заполненным цементом швам между ними. Внизу, под ногами, какая-то рухлядь, и в нее упираются носки сапог. Сбоку что-то большое, похожее на шкаф. Бежать больше некуда, ха-ха-ха. Единственная надежда на темноту, но тут Рита думает:

«А что, собственно, помешает ему включить свет?»

Ехать долго, отец, приобняв Сашу за плечи, молчит. Таксист смотрит на дорогу, кивая головой в такт клубному ритму.

А Саша может сосредоточиться на платках.

Сначала все как-то смазано. Наверное, из-за того что крыша отняла много сил и внутри пустота, от которой хочется сбежать под одеяло, в теплую комнату, и чтобы липовый чай с малиной, и мама с папой тихонько переговариваются на кухне, а потом приходят на цыпочках и спрашивают принеститебечегонибудь, а у Саши один ответ посидитесомной, и они сидят по обеим сторонам кровати столько, сколько ей хочется. Но с мамой беда, и расслабляться нельзя.

Саша крепко зажмуривается, потом открывает глаза: так создается иллюзия, что видишь четче, — и выхватывает очередной платок.

Мама бежит. Она бежит, а Михаил — на платке так и написано «Михаил», с вензелем после залихватской «л» в конце, словно он гордится своим присутствием, — Михаил собирается ее догонять.

— Далеко еще? — спрашивает Саша водителя.

— Минут пятнадцать, — отвечает он, и Саша чувствует дикую досаду, потому что ясно: они не успевают. Пятнадцать минут — это слишком много, и Саша нервно дергает край платка, чтобы убрать его прочь. Сначала платок почти не поддается, а потом вдруг освобождается, словно зацепился за что-то или был придавлен ощутимым весом. Саша откидывается на спинку сиденья.

Виктор почти не замечает этого. Он даже не замечает, что Саша задает водителю вопрос.

Он уже не ощущает блаженного чувства освобождения, и это не только тревога за Риту. В желудке ворочается холодная изжога, и страх сдавливает диафрагму: хорошо знакомый страх смерти.

Запойная баба поворачивает к нему отечное лицо, встряхивает остатками когда-то шикарных волос и закидывает одну иссохшую ногу на другую. В глазах ее упрек и торжество.