Наталья Лебедева - Театр Черепаховой Кошки

— Не стоит со мной играть, — говорит она хриплым пропитым голосом. — Далеко от меня еще никто не убегал. Тем более победитель. Зрители ждут феерического окончания сезона. Даже хорошо, что ты не упал с крыши: это элемент непредсказуемости, интрига, которую все так любят… Как ты считаешь, а? Лизе Тургеневой это должно понравиться. Это проберет ее до костей. До костей, — и она хохочет и отхлебывает из горла захватанной бутылки дешевый виски. — Ты готовься, мой дорогой, я совсем-совсем рядом. Скоро я обниму и поцелую тебя, мой сладкий. Ангел Смерти, мой Вестник, уже ждет.

Видение так ярко, что Виктор почти уже не понимает, где находится. Только рука, обнимающая дочь за плечо, дает ему ощущение связи с реальностью. Одновременно и прочной, и очень тонкой связи.

В дальнем конце строения приоткрывается незапертая дверь. Темнота перестает быть плотной и наполняется гигантскими силуэтами, которые пугают Риту. Потом свет становится ярче, глаза привыкают, и Рита понимает, что вокруг нее — яхты, установленные на подставки: от пола до днища к ним тянутся железные шесты, и яхты похожи на многоногих жирафов. Носы их закутаны тканью, и края ее свободно свисают в проходы.

Справа от Риты — огромные окна, но сейчас они забраны глухими ставнями. Поэтому так темно.

«Эллинг. Вот как это называется — эллинг». Рита вспоминает полузабытое слово, и это почему-то успокаивает ее ненадолго.

— Дорогая, — зовет ее Вестник. Слово эхом отдается под потолком, и — ап! — страх снова на месте, словно дрессированная собачка на тумбе.

Рита чуть не вскрикивает: так напряжены ее нервы — но сдерживает крик. Ей не хочется, чтобы Вестник нашел ее слишком быстро.

Дверь закрывается, рассеянный свет меркнет.

— Ку-ку, — шепчет он в темноте. — Цап-царап.

Рита ждет, что включатся электрические лампы под потолком, люминесцентные, будто посиневшие от холода. Их огни всегда подрагивают, прежде чем разгореться, но эти — Рита знает — будут дрожать по-особенному. Впрочем, в эллинге не холодно. Даже тепло и немного душно, и, возможно, тут есть отопление, потому что по ее спине уже бежит струйка пота, и свитер липнет под мышками десятками жестких ворсинок.

Рита ждет, когда зажгутся лампы, и она станет видна как на ладони, но лампы не зажигаются.

Вестник идет к ней в полной темноте.

Когда Михаил открывает дверь эллинга, он все еще зол и раздосадован, но по мере того, как глаза его привыкают к полутьме, плохое настроение улетучивается. Рита придумала неплохую игру — думает он и делает себе мысленную заметку: стоит, наверное, держать себя в руках и оставить Риту в живых, чтобы поиграть хотя бы еще один раз. Или он все-таки женится на ней… Все может быть.

Он прикрывает дверь поплотнее и осторожно идет вперед, вытянув руки и прислушиваясь. Из живота поднимается к горлу неудержимый детский восторг, который немедленно перерастает в возбуждение. Возбуждение приходится сдерживать, от этого начинает колотиться сердце, и какое-то время Михаил не слышит ничего, кроме собственного сердца, стук которого отдается в ушах, но потом успокаивается и сразу получает вознаграждение: что-то шуршит у дальней стены эллинга.

Он направляется туда.

Рита понимает, что свет не зажжется: то ли Вестник не нашел выключателя, то ли электричество отключено. Темнота придает ей уверенности в себе. Рите надо пробраться к двери и выскользнуть наружу. Тогда у нее появится шанс.

Она начинает медленно красться вдоль стены, и с первым же шагом в темноте, словно под водой, перемешиваются лево и право, верх и низ. Рита уже не уверена, где находится дверь. Все, что ей остается, — двигаться вперед и ждать, когда кирпичи под ее пальцами сменятся гладким железным полотном.

Почти сразу она врезается в огромный шкаф. Дверца тихонько поскрипывает, и Рита замирает, моля бога, чтобы преследователь не понял, откуда исходит шум. Ничего не слышно: ни дыхания, ни шагов — ничего, и Рита продолжает идти дальше, хотя тишина тоже тревожит ее, потому что, где Вестник, — непонятно.

Сразу за шкафом ее бедро ударяется об острый угол — до стены не достать. Рита на ощупь пытается определить, что это, и касается прохладного и гладкого бока. Под ним — пустота, потом рука натыкается на иглу, и становится ясно, что это — швейная машинка. Следом за ней — верстак. Ритины пальцы пробегают по инструментам. Все они слишком маленькие для того, чтобы служить оружием, даже молотки, но потом среди них обнаруживается гигантский разводной ключ. Рита хватает его и прижимает к груди.

Она думает о Вите, преодолевая один темный метр за другим. Думает, как виновата перед ним. И как бы было хорошо, если бы он пришел и спас ее. И почему он так похудел? Надо будет отправить его к врачу.

Долго прижимать разводной ключ к себе не получается: левая рука нужна, чтобы держаться стены.

Рука скользит по кирпичам, потом на пути встречается что-то, потом еще что-то, но Рита ускоряется и не вдумывается. Она листает встающие на пути предметы, как страницы книги, которую листаешь потому, что закрой ее — и станет страшно, страшно, страшно. Мысли только о том, чтобы не цокнуть каблуком, хотя больная нога так и норовит подвернуться еще раз. Хочется сказать ей: ты, милая, потерпи до дома, но это же так глупо — разговаривать с ногой.

А потом — угол. Левая рука — благословенная рука — скользит чуть впереди и натыкается на него. Длинная стена пройдена. Надо повернуть направо, и в нескольких шагах будет дверь. Незапертая, если повезет. И если совсем повезет, то с задвижкой снаружи, хотя трудно представить, зачем снаружи может быть задвижка.

Рита медленно поворачивает. Нога пульсирует, боль в ней разгорается, и приходится стискивать зубы.

В бескрайнем пространстве эллинга тихо. Тонконогие яхты с замотанными мордами стоят очень спокойно. Они как лошади, на которых надели сумки с зерном: чтобы жевали полусонно, были довольны и не доставляли хозяевам хлопот.

Рита шагает вперед. Хромота с каждым шагом усиливается, потому что боль становится совсем трудно терпеть.

И когда Вестник кладет руку ей на плечо и говорит «цап-царап», она почти счастлива, потому что все кончено, и бежать не придется.

Он забирает у нее из руки разводной ключ и прижимается к ней бедрами. Рита чувствует, как он возбужден. Начинает вырываться. Хотя это она делает зря.

Такси останавливается на шоссе у дороги, ведущей в лес.

— Тут ее высадил, — говорит таксист и моргает так, будто перед глазами у него туман, и он никак не может избавиться от дымки, мешающей смотреть.

— Хорошо, — отвечает Виктор. — Тогда мы тоже выйдем тут.

Он отдает водителю сто пятьдесят рублей, а у того пальцы едва смыкаются, когда он берет деньги. Виктор думает, что таксист не смог бы отсчитать сдачу, если бы он расплатился большой купюрой. Он глядит на дочь, которая сосредоточенно смотрит вниз и шевелит губами. У Виктора на языке вопрос: «Как ты это делаешь?» — но на этот раз он ничего не говорит.