Ольга Онойко - Море имен

– Олимпиада, – повторил дядя Сема и улыбнулся, как пьяный, хотя ни глотка еще не выпил. – До свиданья, наш ласковый Миша… Душу рвет, Яська, сил моих нет. Тридцать лет еду, а каждый день думаю: как там, в России? Поэтому и доехать не могу. Тебе-то что, ты космополит безродный… ты доедешь… Бат-Эрденевич…

Он поднес стаканчик к губам. Ясень нехотя сделал то же, покосился на Инея и пить не стал. У Инея чуть-чуть отлегло от сердца. Он ужасно не хотел, чтобы папа пил водку. Папа с дядей Семеном говорили о непонятном и пугающем, и оттого папа становился чуть-чуть чужим. Пьяный он бы сделался совсем чужим. Тогда Иней остался бы один-одинешенек в волшебном поезде посреди волшебной страны…

– Я русский, – негромко сказал Ясень. – Маму мою Лазурь звали. Только страна моя не Россией называется, Геннадьич, а Росой, и столица у нее – Листва.

– Яська, но ведь Олимпиада была! Общая! – дядя Сема вскинул глаза, стукнул кулаком по столу. – И Союз Советский был! И Победа! И Гагарин!

– Было, – согласился Ясень. – А города называются по-другому, и имена у людей другие. Нашего Гагарина Бураном звали. И Победа у нас не девятого мая.

Лицо Семена Геннадьича горько искривилось. Секунду Инею казалось, что он сейчас швырнет недопитый стаканчик в стену, и Иней осторожно отодвинулся, но дядя Сема, наоборот, поставил стаканчик на стол очень медленно и осторожно. Иней пригляделся к пожелтевшей газетке, постланной вместо скатерти – «Труд», 1980 год…

– Еще тридцать лет ехать буду и не доеду… – пробормотал Семен Геннадьич. – Как ты мне сказал тогда, что Союз развалился, я трое суток спать не мог. Думал, не сойти ли с поезда. Только куда идти-то, в чужую параллель? В прошлое? На кой оно сдалось, когда знаешь, чем все закончится… Был я молодой, был я дурак, думал, я кремень-человек, пешком до Моря дойду. А вышло? Душа моя слабая и привязчивая, оттого все у меня наперекосяк и наискосок…

– Геннадьич, – предостерегающе сказал Ясень, – зря ты это. Хочешь – верь мне, хочешь – не верь. Это ты сам от себя отговариваешься. В том все и зло. Как перестанешь – доедешь. Отговариваться перестанешь, а не Родину любить. Ты не обижайся, но, по-моему, ты Моря боишься. Потому и ищешь себе якорь, чтобы тысячу лет ехать и не доехать. А Море – оно светлое.

– А ты почем знаешь? – зыркнул на него дядя Сема. – Ты его видел?

– Во сне видел, – серьезно сказал Ясень.

Странно, но дядя Сема ему сразу поверил, согласился и успокоился.

У Инея глаза лезли на лоб от этого разговора. Он совсем оробел и поэтому понемножку ел, чтобы не пялиться на папу и Геннадьича и не привлекать лишнего внимания. Сначала доел бутерброд, потом выпил чай, потом стал грызть, протерев рукавом, желтое яблоко… Все это напоминало фантастический фильм. Небывальщина, красота нарисованная, сон сном. Но в живой Нефритовой Электричке стояла на столике дяди-Семина мутная водка и невкусные огурцы, да и сам волшебный поезд был абсолютно, непререкаемо настоящим – хочешь, нацарапай что-нибудь на облачной стене, хочешь, расковыряй пальцем синий бархат… Таинственная Электричка не казалась очень уж жуткой, гораздо жутче были сейчас дядя Сема и папа, а вернее, то, как по-взрослому, просто и горячо они обсуждали волшебные дела и какими невеселыми эти дела были. «В сказку попал», – подумал Иней и тяжело вздохнул.

Он понял, что дядя Сема Геннадьич происходит из другого мира. Он вспоминал, как играл в другие миры с Ленькой, и начинал запоздало бояться за себя и друга. Что, если бы они в самом деле попали в другие миры? Плохо бы им пришлось.

«Хорошо, что папа рядом, – подумал он. – Папа все может». Иней незаметно потрогал папин рукав и опустил голову.

А папа вдруг обнял его крепко-крепко и прижался носом к макушке.

– Где сходить будете? – спросил дядя Сема.

– Давай на станции, – ответил Ясень.

Иней уже устал удивляться и только спросил мысленно: «Почему же мы на станции не садились?»

Папа положил гитару в кофр и встал.

– Геннадьич, – сказал он громко, – не последний раз видимся.

– Может, что и последний.

– Нет, – улыбнулся Ясень, – я тебя еще на берегу подожду.

И дядя Сема тоже улыбнулся, снова собрал лицо в лучики морщинок:

– Ну, держись, раз слово дал… А ты, Иней, не бойся ничего. Все будет хорошо.

Иней молча кивнул.

Они с папой вышли в тамбур. За окном несся прозрачный зеленый лес. Уже не такой чудесно светлый, как там, где они шли пешком, обычный лес, но все равно красивый. Только с мусором.

Вдали показался полустанок. Нефритовая Электричка замедлила ход, остановилась, отворила двери. Они вышли и подождали, пока она проедет – помахали руками дяде Семе, высунувшемуся из окна. Потом направились к лестнице, спускавшейся с края платформы…

«Это ведь наша платформа, – настороженно примечал Иней. – Та самая. Зачем мы на нее обратно приехали? Столько ехали и обратно вернулись. Опять в палатке жить будем?» Он ничего не имел против палатки, просто странно все было. Но к папе с вопросами он не лез. Папа сутулился и вздыхал, и понятно было, что думает он о дяде Семе и всякой печали.

Прошли по лесной тропе, свернули в положенном месте, увидели просторное поле и далеко-далеко на высоком шесте фонарь фермера. Вскоре показалась и знакомая проселочная дорога, под ногами захрустели камешки обочины. Иней крутил головой, узнавал места. Вот тропинка к пруду. Вот покрашенный желтой краской дом соседа с цветниками, теплицами и резной беседкой. Вот голубой дом другого соседа, а дальше третий сосед, дом каменный с красной крышей…

А за каменным домом стояла их дача.

Целая. Целехонькая.

– Ой, – сказал Иней и остановился.

Папа потрепал его по волосам.

– Чего – ой? – поинтересовался он.

– Это же наша дача.

– Ну да. Я ж говорил – жить на даче будем.

– Она же сгорела!

– Где-то сгорела, где-то не сгорела, – Ясень рассмеялся. – Инька! Да ну что ты жмешься, валенком прикидываешься. Ты парень умный, дошел умом-то, я еще в поезде заметил. Дача – класс! Всю своими руками построил! И печь сам положил. А ты как думал? Твой папа через десять лет с того света вернулся – думаешь, у тебя обычный папа? У тебя волшебный папа! Ты чего, испугался? Инька! Щелбан за испуг!

Смерклось. Осень зажгла лампу. Желтый электрический свет казался мертвенным и словно бы душным, как туман. В белесом плафоне лежали дохлые мухи.

– Алик, – ровно повторила Осень, – приди в себя.

Алей взглянул на нее исподлобья.

Они сидели на Алеевой кухне, и перед обоими уже остыл чай. Алей нервно теребил хвост металлической змеи, обвивавшей его шею. Пальцы точно приклеились к чешуе.

Несколько минут назад ему звонила мать, спрашивала, нет ли новостей. У него не было новостей. Весела кротко ответила: «В милиции тоже говорят, что глухо. Лева говорит – надо искать частного сыщика, а я уж и не знаю…» Мама ни словом, ни вздохом не укорила его, но у Алея не было для нее новостей! Он взвинтил себя до дрожи и без посторонней помощи. Чуть ли не проклял себя, самодовольного идиота, прославленного на всю Росу лайфхакера.