Юрий Никитин - Тангейзер

Мелодию на этот раз подобрал еще более чувственную, плотскую, наполненную жаром сарацинских ночей, а слова даже не выгранивал, они складывались легко, как будто сами, что его насторожило, сами складываются только у никудышных поэтов, а гении работают много и тяжко, вот как он…

Новые слова после огранки заблистали неземными цветами, он торопливо и жадно выстраивал в прихотливые фигуры, создавал узоры, оттачивал и шлифовал, одновременно гармонизируя с мелодией, уже в середине работы был твердо уверен, что на этот раз получилось еще лучше, много лучше.

И хотя почти всякий автор уверен, что его новая вещь лучше предыдущей, но на этот раз он видел трезво, что прыгнул выше головы и создал то, на что раньше не мог и рассчитывать.

Еще неделя прошла, пока он ощутил, что наконец-то песня собрана, как драгоценная мозаика. Конечно, Голда ее уже слышала, когда он добивался наилучшего звучания то одной строфы, то другой, однако вся мощь песни именно в последовательности, когда начинаешь с точно выверенной ноты, а затем ведешь абсолютно точно, нигде не сбиваясь и не фальшивя, переходя от строфы к строфе совсем не в том порядке, как она слышала, потому что тогда была притирка частей, а сейчас…

Он пропел до середины, когда услышал за спиной ее шаги, но оглядываться не стал, потому что сейчас он бог, а не она, и пока длится волшебство звучания музыки и могучая магия слов, он просто не снизойдет к ней…

…и не снизошел, а когда прозвучал последний аккорд, долго стоял, прислушивался к медленно угасающему звуку в теплом прогретом вечернем воздухе, наконец медленно повернулся.

Она в трех шагах, в прекрасных глазах блестят озера слез, а когда увидела, что он смотрит, виновато улыбнулась, и от этого движения крупные слезы прорвали запруду и побежали по щекам.

– Прости, – сказала она вздрагивающим голосом, – просто не думала, что будет настолько прекрасно…

– Я огорчил?

Она торопливо покачала головой.

– Нет-нет! Я даже не знаю, почему слезы. Мне кажется, я целую вечность не плакала.

– Это хорошие слезы, – заверил он.

– Чем же?

– Не знаю, – признался он. – Говорят, очищают душу. Насчет души не знаю, мой император вообще отрицает существование такой непонятности, но после слез в самом деле что-то происходит.

Она прямо посмотрела ему в глаза.

– Мой господин, ты завоевал меня. Я вся твоя душой и телом. Я принадлежу тебе. Можешь делать со мной, что изволишь.

Он сказал весело:

– Хорошо… Отправимся к тебе. Хочу увидеть, почему именно ты стала богиней телесных ласк и наслаждения!

Она протянула к нему руки.

– Ты – бог!.. Ты создал то, что обещал, и потому твоя власть надо мной безгранична.

– Я всегда держу слово, – сказал он гордо.

– Я тоже, – ответила она.

Отложив лютню, он подошел к ней уже по-хозяйски, как привык подходить к вакханкам, взял за плечи, она послушно и покорно прильнула к нему.

Его ноздри жадно вдохнули ее особый запах, она подняла голову, огромные сказочные ресницы взлетели, словно в радостном удивлении.

– Как замечательно, – прошептала она, – принадлежать мужчине, который превосходит во всем…

– Как замечательно, – ответил он с чувством, – владеть таким сокровищем!

– Господин мой, – произнесла она тихим голосом, – прошу тебя возлечь на мое ложе, а я буду стараться увеселить и развлечь тебя, чтобы ты не разочаровался… в таком приобретении!

Прошло несколько недель или месяцев, он не знал сколько, только чувствовал, что время летит, однако его страсть не угасала и даже не уменьшалась.

Сегодня она появилась в облике совсем молоденькой девочки, пухленькой и с розовыми щеками, в светлых волосах голубой бантик в виде бабочки, сразу же прыгнула к нему на ложе, но он протестующе выставил ладони.

– Стоп-стоп, я не пророк Мухаммад!..

Она спросила чистым детским голоском:

– Что за Мухаммад?

Он сказал с неловкостью:

– Этот великий человек под конец жизни начал интересоваться девочками лет восьми… но я, надеюсь, еще не подошел к концу жизни. Так что давай во взрослую!

Она помотала головой.

– Зачем? Ты же знаешь, что это я, Голда!

Он преодолел соблазн ухватить ее за плечи и бросить на ложе, а затем навалиться сверху и подмять под себя, утоляя животную похоть, сказал с твердостью, какую пока в себе не испытывал:

– Нет-нет, так нехорошо…

Она изумилась:

– Почему? Все хорошо!..

– Нет, – отрезал он уже тверже. – Одно дело – взять овцу, которую с хохотом держат две вакханки, а потом их самих… хотя и это теперь почему-то кажется мне перебором, а другое – вот так ребенка…

– Но это не ребенок, – возразила она. – Ты как будто не хочешь признавать меня!

– Появляйся кем угодно, – сказал он, – огненноволосой ирландкой, черноволосой и черноглазой иудейкой, сарацинкой, бедуинкой, белокожей и сочной матроной Рима, смуглой женщиной Эллады, чернокожей из Эфиопии…

– Мальчиком из Персии, – подсказала она сладким голосом.

Он ощутил, что чуть смутился.

– Я не слишком понял, – сказал он, – что такого интересного в греческой любви и почему Зевс держал при себе Ганимеда…

– Ты недостаточно проникся, – пояснила она.

– А чего там проникаться?

– Ты был предубежден, – сказала она.

– Ну, – возразил он, – тогда бы я не стал проходить сквозь все то, чем баловались в Содоме и Гоморре… и чуть побольше, даже много больше, чем чуть. Но я прошел все… и не по одному разу. Ты сама сказала, что я познал все в плотских утехах!.. Больше и сильнее уже невозможно. Я ел мясо морских животных, чтобы разжигать в себе похоть, я пил вино, что воспламеняет кровь и заполняет ею чресла, я делал все…

Он задохнулся от непонятного самому себе возмущения, а Голда медленно приняла тот облик, в котором впервые появилась ему, ослепительно-красивой, но строгой женщины.

– Продолжай, – попросила она.

Он развел руками.

– А что продолжать?

– Чем ты недоволен? – спросила она. – Только скажи, и все будет. Сотни самых красивых девушек… выбирай по вкусу!.. готовы выполнить твои самые дикие, причудливые и непристойные желания! Только прикажи!

Он поморщился.

– Погоди-погоди. Ты никогда не говорила этого слова.

– Какого?

– Непристойные желания.

– Никогда, – подтвердила она. – Потому что они просто желания, что в них непристойного? Это я от тебя узнала такое слово, постепенно запомнила. Тебе, как я поняла, именно непристойность и нравилась?

Он кивнул.

– Все так. Я же поэт, а это значит – бунтарь. Эту пристойность так навязывают людям церковь и даже короли, что меня всегда возмущало. Пусть воспитывают детей, но хоть взрослых оставят в покое! Взрослые на то и взрослые, что уже знают, что делать. Вот я и показывал, что да, творю все непристойности, даже самые дикие, но мир не рухнул, ничего не случилось!