Юрий Никитин - Тангейзер

Они пустили коней по направлению к замку, Вольфрам ехал рядом с Тангейзером, спросил с живейшим интересом:

– Похоже, ты не зря пропадал так долго?

Тангейзер насторожился.

– Ты о чем?

Вольфрам пояснил:

– Говорят, император очень благосклонен к поэтам?

Тангейзер кивнул.

– Он и сам пишет неплохие стихи. Поистине Господь одарил его, как никого другого, многими талантами!

Замок вырастал с каждым мгновением, молодой Генрих Шрайбер помчался вперед и затянул веселую песнь, которую все тут же подхватили дружно, но и нарочито вразнобой, что лишь добавило веселья.

Со стен и ворот их увидели издали, опустили мост и распахнули створки. Тангейзер въехал со смешанным чувством радости и неловкости, у поэтов вообще редко когда уживчивый характер, а он, как сейчас помнит, заносился слишком уж, из-за чего рассорился со многими, тут все гении, но большинство благоразумно помалкивают, из-за чего слывут добрыми малыми, а вот он повел себя слишком честно, что выглядело по-дурацки…

Замок ландграфа Тюрингии Германа – это не просто каменный дом, как у большинства рыцарей, или массивная крепость, которой гордятся наиболее знатные и могущественные. У ландграфа, как и положено хозяину богатейшей Тюрингии, замок состоит из десятка мощных укреплений, что одновременно и крепость, и центр, где можно со всеми удобствами принять любое количество гостей.

Тангейзер еще с детства слышал, как ландграф терпеливо выискивает по своим землям умелых строителей, архитекторов, скульпторов, музыкантов, как покровительствует наукам, искусству, всячески украшает угрюмые замки, построенные всего лишь для надежной обороны, скульптурами и фронтальной росписью.

В главном зале во все три камина набросали дров, пламя пошло весело лизать дерево, бросая по стенам быстро двигающиеся языки огня, накрытые скатертями столы быстро уставили серебряными блюдами. Тангейзер молча дивился богатству ландграфа и роскоши его стола, где вскоре появились серебряные кубки, украшенные драгоценными камнями, ножи с рукоятями из оленьих рогов, в каждом из которых сверкают либо рубины, либо топазы.

Как только на столе появились кувшины с вином, сразу же начался пир, шумный и бестолковый, и только когда слуги торопливо начали заносить жареное мясо, веселые вопли прекратились, сменившись деловитым и сосредоточенным чавканьем.

Тангейзер заметил, что его рассматривают с любопытством. Почти все для него новые люди, только Вольфрама знает, хотя и этот смотрит на него с любопытством, потому что уезжал отважный и безрассудный юноша, а вернулся могучий боец со шрамом на брови и еще одним, крохотным, на подбородке.

Сам Вольфрам, на взгляд Тангейзера, стал не только мужчиной за эти годы, но и очень красивым, даже неприлично красивым для мужчины рыцарем, только волосы остались такими же золотыми, и сейчас кудри падают на плечи красиво и вольно. Голубые глаза стали пронзительно-синими и блестящими, он был бы похож на девушку, если бы не могучий разворот плеч, высокий рост и длинные жилистые руки.

Вольфрам спросил живо:

– Тангейзер, какие песни ты сложил в Святой земле?

– Я ездил не за песнями, – ответил Тангейзер скромно.

– Жаль, – сказал Вольфрам, – а то бы мы с тобой потягались…

Тангейзер изумился:

– Что? Ты стал миннезингером?

Вольфрам скромно опустил глаза, а молодой Генрих Шрайбер произнес гордо:

– Он стал не просто миннезингером!

– А кем?

– Он стал лучшим, – сказал Шрайбер.

Тангейзер в изумлении раскрыл рот.

– Что? Вольфрам, ты?.. Да как тебе удалось? И почему?

Вольфрам засмеялся.

– Теперь уже и не вспомню. Наверное, потому, что ты складывал песни так легко и просто… и потому, как их слушали все… Позавидовал? Наверное… Но с того времени я начал подбирать слова и составлять в жемчужные ожерелья, как делал это ты.

– И что? – спросил Тангейзер, все еще не веря. – Вот так все и получилось?

– Не сразу, – признался Вольфрам. – Но если бы ты видел, как я старался! И постепенно я уловил секрет, познал божественную гармонию, и слова начали складываться как будто сами.

Тангейзер смотрел на него с любовью и нежностью.

– Знаешь, – сказал он, – я теперь не могу дождаться, когда услышу твои песни.

Вольфрам сказал несколько застенчиво:

– А я все жду, когда ты это скажешь.

Тангейзер расхохотался, протянул руку, чтобы похлопать Вольфрама по плечу, и наткнулся на его руку. Тот засмеялся звонким и чистым голосом.

Они обнялись под одобрительные вопли пирующих. Вольфрам сказал торопливо:

– Я сейчас принесу лютню…

Тангейзер придержал его за рукав.

– Погоди, погоди…

– Что?

– Я так давно не пил нашего вина, – признался Тангейзер. – Кислого и слабого! Так давно не ел худого жилистого мяса диких зверей!.. Так давно не сидел в холодном и промозглом зале, где огонь не разгоняет сырость… и даже не освещает как следует… Как я по всему этому соскучился!

На него смотрели сперва обеспокоенно и с недоумением, кто-то морщился обиженно, только ландграф сказал понимающе:

– Да-да, в Святой земле уж точно нет сырости!.. И вино там, какое ни возьми, всегда сладкое и крепкое… Хотя тамошние олени, их зовут сернами и антилопами, тоже худые и жилистые… Или вы, дорогой наш крестоносец, где-то отведали более сочного мяса?.. Ха-ха-ха…

Охотники за столом расхохотались тоже, Тангейзер смущенно заулыбался, лучше показаться лжецом и хвастуном, чем признаться, где он провел семь лет, все охотники привирают насчет добычи, а мужчины – все охотники.

Вольфрам долго настраивал лютню, Тангейзер видел, что старый друг волнуется. Последний раз, в день их расставания, Тангейзера уже знали как молодого миннезингера, пусть даже совсем слабого, но говорили, что он очень быстро набирается опыта, в то время как Вольфрам только слушал его с раскрытым ртом и восторженно блестевшими глазами.

– Сейчас, – приговаривал он, – сейчас вот только подтяну…

Тангейзер полуразвалился в кресле, одна рука на поясе, в другой кубок с вином, сказал подбадривающе:

– Не спеши, нигде не горит… Мы никуда не торопимся.

Вольфрам наконец вдохнул и выдохнул шумно, щеки его раскраснелись, он сказал чуточку вздрагивающим голосом:

– Песнь о любви рыцаря к принцессе в высокой башне…

– Хорошо-хорошо, – сказал Тангейзер одобрительно, хотя эти песни о рыцаре, который страдает по даме в высокой башне, а она роняет ему платочек, уже осточертели одинаковостью и повторяемостью. – Давай, только не торопись…

Вольфрам начал перебирать струны и запел чистым звонким голосом, что сохранился у него с той поры, когда они бегали подростками. Правда, чувствуется, что голос мужчины, однако настолько светлый, что команды на поле боя раздавать точно не смог бы…