Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга

– Я уже вырос, папа, если ты этого еще не заметил. – Владислав аккуратно складывал брюки, разглаживая стрелки, чтобы не мять дорогой материал лишний раз, перед тем, как повесить в шкаф. – Я достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения о том, когда именно мне возвращаться вечером домой.

Подчеркнуто спокойный тон был им избран, чтобы не дать отцу свести разговор к банальной склоке, тем более что, несколько обиженный непарламентскими выражениями Георгия Владимировича, он действительно расхотел отчитываться перед ним.

«Перебьется, – думал мужчина, ослабляя узел новенького галстука и снимая его через голову как хомут: научиться завязывать узлы он, привыкший к демократичной джинсово-ковбоечно-водолазочной моде советских „мэнээсов“ [6], ненавидевших „удавки“ всеми порами души, так и не удосужился – галстук ему всегда повязывала мама… – Не буду я лебезить перед ним, как десятиклассник, возвратившийся с гулянки под утро, перед строгим папашей с ремнем в руках».

«Покормлю чем-нибудь наскоро и баиньки, – решил он, доставая домашнюю рубашку и тренировочные брюки и закрывая шкаф. – Утром, может быть, все вообще рассосется. Неловко как-то скандалить, когда тебя подмывают, обделавшегося, будто младенца! Не самый благородный ход, замечу, но что делать!..»

– Засранец! – взревел, как ему самому показалось, а на самом деле жалобно и тоненько взвыл, не вытерпев такого явного пренебрежения к своей персоне, Сотников-старший, замахиваясь на Владислава костлявым кулаком, напоминавшим больше деталь медицинского наглядного пособия, чем часть живого тела. – Паршивец!

Сотников-младший даже не стал защищаться от удара, и на удар-то похожего меньше всего, а больше на жест испанских революционеров «Но пассаран!». Он просто обошел кресло-каталку на почтительном расстоянии, благо размеры комнаты такой маневр вполне позволяли, направляясь в кухню.

«Да, совсем озверел батюшка! – думал он, не обращая внимания на Георгия Владимировича, со скрипом и пыхтением пытавшегося его настигнуть. – Последний раз он, помнится, влепил мне пощечину в приснопамятном восемьдесят четвертом, когда я позволил себе непарламентское высказывание по поводу кончины кого-то, не помню уже, из членов политбюро, которого отец знавал лично и выпивал с ним в свое время!»

Через минуту на плите уже стояли чайник и кастрюлька с предусмотрительно купленным утром молоком, а Владислав шарил по кухонным шкафчикам в поисках пакетиков с кашей быстрого приготовления, припасенных специально для подобных случаев и куда-то запропастившихся.

– Пап, ты не брал, случайно? – весело спрашивал он отца, кипятившегося внизу, хотя, возможно, это выглядело несколько издевательски: инвалид никогда не дотянулся бы до такой высоты.

Каша с веселым медвежонком на этикетке, уплетающим деревянной ложкой какое-то малоаппетитное ядовито-желтого цвета месиво, отыскалась почему-то в отделении для лекарств, неизвестно каким образом туда попав. Осталось только щедро плеснуть в большую, оранжевую в белый горошек чашку кипящего молока, высыпать пакетик смеси и, тщательно перемешав, как значилось в инструкции, набранной петитом на обороте, «накрыть и дать настояться в течение трех минут».

Пока каша поспевала, накрытая блюдечком (от другого сервиза), Владислав уселся за стол в позе прокурора и, сурово сдвинув брови, спросил, вернее «вопросил», выдохшегося уже отца:

– Ну и в чем дело, Георгий Владимирович? Чего мы так разоряемся? Я был у Ирины, моей невесты. Как ты хорошо знаешь, сегодня пятница… – Он взглянул на часы и поправился: – Вернее, вчера была пятница, день наших с ней свиданий, и, если я забыл тебя предупредить, ты должен был сам об этом вспомнить… В чем, вообще, проблема?

Георгий Владимирович даже задохнулся от возмущения и несколько минут молча разевал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба, не в силах вымолвить ни слова.

– А это что такое? – наконец обрел он дар речи, выхватывая из кармана пижамы смятую зеленоватую бумажку, в которой Владислав с удивлением узнал стодолларовую купюру, и размахивая ею в воздухе, как флагом. – Это что такое, позвольте вас спросить, милейший Владислав Георгиевич!..

– Как ты смел? Как ты мог? Как это только пришло тебе в голову?!

Гнев разъяренного Георгия Владимировича перешел все границы, перепугав не на шутку Владислава, которому еще полчаса назад казалось, что он более или менее успокоил отца, рассказав ему все о своих писательских потугах, изданных рассказах и сборнике и, наконец, о странном заказе загадочных меценатов, так щедро оплаченном авансом.

Как-то странно, мгновенно утихнув, едва узнал о заказе, отец потребовал рукопись «мусульманской» книги и, вооружившись старомодными очками с толстыми линзами, засел за чтение, забыв на время о существовании сына, который, до предела озадаченный поведением отца, отправился в свою комнату, чтобы все-таки найти вторую чертову купюру, из-за товарки которой и разгорелся весь сыр-бор.

Сделать это оказалось не так просто, как представлялось вначале.

Владислав обшарил весь пол, заглянул во все углы, забрался, чихая от многолетней пыли (после изгнания клептоманки Варвары вытереть там пол было решительно некому), под диван, но все усилия были напрасны – проклятая банкнота будто растворилась в воздухе или провалилась сквозь землю. Сотников-младший уже начал подозревать, что ошибся при счете, когда заметил крохотный белый уголок, торчащий из-за тумбы стола на приличной высоте от пола!

Каким непонятным капризом всемирного тяготения, вкупе с аэродинамикой, это было вызвано, неизвестно, но листок бумаги, спланировав по своей прихотливой траектории, зацепился за крохотное волоконце старой древесины, отщепившееся неизвестное количество лет назад, будто бы специально для этого случая. Стодолларовая купюра застыла будто пришпиленная к вертикальной стенке чуть ли не в полуметре от пола…

Едва Владислав, подивившись, оторвал «беглянку», крепко сидящую на своем месте, и водворил ее ко всем остальным, как из комнаты отца раздался нетерпеливый зовущий голос.

Сотников-младший ожидал всего, хотя меньше всего похвалы или одобрения: сарказма, насмешки живого классика, исписавшего за многие годы творческой жизни десятки тысяч страниц, отмеченного наградами именно за свои книги, над потугами еще зеленого на ниве литературы юнца; предложений тут же выбросить никуда не годную писанину в мусорное ведро и категорически отказаться от заказа, с извинениями вернув деньги; советов опытного литератора, относительно множества слабых, даже на взгляд дилетанта, мест, но…

Георгий Владимирович молча сидел, сгорбившись, над аккуратно выровненной тоненькой стопочкой листов, опустив голову и производя, обыкновенное в последнее время, впечатление дремлющего. Однако он совсем не дремал.