Андрей Ерпылев - Наследники Демиурга

– Да, Лаврентий Павлович. Я собираюсь новой книгой продолжить дилогию «Огненные рубежи».

– За которую вы получили премию в сорок первом? – блеснул осведомленностью новый божок.

– Да, за первый том. Второй я завершил в сорок третьем.

– И не получили за него премию? – сверкнул стеклышками пенсне Берия. – Ай-ай! Непорядок. Мы это исправим. Заканчивайте поскорее свои «рубежи». К осени успеете?

– Успею, Лаврентий Павлович!

«Только ты эту книгу не увидишь, – злорадно подумал писатель, как мог верноподданнически глядя в выпуклые глазки правителя. – Не успеешь…»

– Мы будем ждать, товарищ Сотников…

«Берия, похоже, все-таки спохватился. Но спохватился он поздно. И был необычно нерешителен.

Молодой лейтенант МГБ с двумя конвоирами и понятыми явился по мою душу летним утром. Юный красавец-кавказец, вероятно, был изумлен тем, что „старая развалина“ (мне тогда „по паспорту“ шел сорок седьмой) не впала в истерику при виде незваных гостей. Но мне ли было волноваться? Да и не успел посланец Берии всерьез распотрошить мое барахло: раздался телефонный звонок, и эмгэбэшник, только что бывший хозяином положения, будто бы уменьшился в росте и исчез вместе со своей свитой. Было это двадцать шестого июня [25]… А уже десятого июля репродуктор объявил голосом Левитана, что Берия разоблачен и арестован как английский шпион и заклятый враг народа. В тот вечер я позволил себе чуть-чуть больше коньяка, чем позволял в последние годы. А одернуть меня было некому – экономка-надзирательница растворилась в воздухе сразу после памятного обыска.

Кстати, единственным, что тогда пропало, была моя исправленная рукопись. Как же звали того эмгэбэшника? Проклятая память… Кажется, Эфендиев. Или как-то так…»

Владислав опустил на одеяло рукопись, в которой недочитанными оставались всего две странички.

«Так вот откуда взялся этот самый Эфенди… Сюрприз на сюрпризе. Сначала Варвара, потом „Иосиф Виссарионович“… Кстати, отец же пишет, что Варвара исчезла. Ну-ка, ну-ка…»

Он вновь взял в руки листки и, нахмурившись, пробежал глазами по строчкам, отыскивая то место, на котором остановился.

«И началось…

Вожди, как мальчишки на крутящуюся карусель, пытались запрыгнуть на вершину власти и срывались один за другим, уступая место своим заклятым друзьям. Но теперь не я к ним, а они ко мне являлись на поклон, чтобы заверить в своей безграничной любви и уважении. Пристойности ради это, конечно, обставлялось как визит нового Отца Народа к страждущему Классику. И никто не смел усомниться, что это именно так, а не иначе.

А потом начался пресловутый „реабилитанс“. Из лагерей сначала тонкой струйкой, потом мощным потоком стали возвращаться вчерашние зеки. Естественно, несправедливо обвиненные, естественно, ищущие виноватых… Но были и те, кто просто был рад этому.

С твоей мамой меня познакомил один из моих старых друзей, я был одинок, она тоже, и я, наконец, нашел свою пристань. Когда она уже была беременна тобой, в один прекрасный день в нашу дверь кто-то позвонил.

Я открыл.

Она стояла жалкая, исхудавшая, постаревшая и подурневшая, казенная одежда висела на ней мешком. В первый момент я было решил, что это она – моя любимая Варя, та, первая, но стоило вглядеться, и я понял, что ошибся… Мог ли я выставить за дверь ту, с которой испытал пусть мимолетное, но счастье? И твоя мама все поняла…

Карусель же продолжала вращаться.

Ушел в небытие шут Хозяина Никита, любимый им за застольные дурачества и тоже возомнивший себя богом, сменил его бравый красавец Леня, с которым мы были одно время очень дружны. Но и тот скоро поверил в свое величие…

Наверное, я тогда уже не так крепок стал рассудком, потому что в трезвом уме вряд ли выкинул бы подобную шутку. Не поверишь мне, но я переписал свою проклятую книгу еще раз, отмерив балагуру Лене столько лет, чтобы он свалился с карусели уж точно после того, как я переселюсь под березку. И дернул же меня черт вытащить из небытия этого ставропольского Комбайнера с его Первой Леди, не говоря уж о Прорабе… И всю мразь, нежить, которая потянулась за ними липким хвостом. Но писалось мне легко – я-то не чаял увидеть разгул всей этой мерзости воочию. И я разгулялся… Прости, что пережить все это пришлось в основном тебе. И слава богу, что дальше рубежа тысячелетия я продолжить не решился, а значит, у России есть еще шанс.

Вот что я хочу сказать тебе в завершение, Владик…»

Владислав, увлекшись, перевернул лист и увидел, что на обороте тот девственно чист. Ниточка, связывающая его с отцом, оборвалась. Теперь он был один. Совсем один…

Владислав коснулся ладонями никелированных ободьев, и отцовская коляска легко подкатилась к столу. Ни малейшего скрипа! Вот что значит надлежащий уход. Эх, если бы он тогда, давным-давно, так относился к отцовскому средству передвижения… Кто же мог представить, что когда-нибудь он унаследует эту вещь, и не просто унаследует в качестве дорогого памяти экспоната, а полноценно – будет ею пользоваться? Увы, пришлось…

За долгие месяцы Сотников-младший настолько освоил свое новое транспортное средство, что наверняка смог бы выступать на нем в какой-нибудь «Формуле-1» среди инвалидов-колясочников. И не просто участвовать, а брать призы. Потому что старой добротной работы кресло, без всякого сомнения, дало бы фору любой навороченной коляске, сошедшей с зарубежного конвейера. Даже моторизованной. Известное выражение «Умели делать вещи в таком-то году!» тут попадало в самую точку.

Влад выдвинул ящик стола, вынул из него стопку чистой бумаги (как жаль, что та старая, отцовская, давно закончилась!) и знакомый уже до мелочей, даже на ощупь, «Паркер». Пусть часть огромной столешницы занимали монитор и компьютерная клавиатура – писать он предпочитал только по-старому. Ну и что с того, что потом приходилось перепечатывать написанное на компьютере? Сыну Классика свято верилось, что откажись он хоть раз от традиции, и из написанного уйдет душа, прервется тоненькая ниточка, до сих пор связывающая его с давно покинувшим этот мир отцом.

Или не покинувшим? Порой Сотникову-младшему казалось, что отец никуда и не уходил, не было ни его смерти, ни похорон… Просто он видоизменился, выйдя из телесной оболочки немощного старика, словно бабочка из кокона. А выйдя – превратился в свой портрет, который и сейчас глядит на сына лукавыми глазами, сложив губы так, будто вот-вот улыбнется своей задорной молодой улыбкой. Влад никак не мог вспомнить, когда он вставлял эту фотографию (и вообще, откуда она взялась?) в серебристую рамку, и ему казалось, что портрет этот появился над столом в тот самый миг, когда…