Владислав Крапивин - Тополята

– Боже мой! Ты откуда?

Опять идиотский вопрос. От растерянности, что ли?

– Ну, ясно, откуда! Оттуда… куда меня засунули… Ты почему не приходишь? Ты же обещала…

– Но… Владик. Владичек… Я же не могу пока… Мы же в Одессе. Со Львом Геннадьевичем… Ты же знаешь, что у нас путевки… Послезавтра отплытие…

Это что? Это… не послышалось?

Все, что угодно, он мог предположить, но такое… Сына (пусть приемного, но все равно сына!) подлым обманом запихнули в тюрьму, а она… на белом теплоходе, вокруг Европы…

Кабул потерянно сказал:

– А я?..

– Но, Владичек… У нас же не было выхода. И это же недолго, всего три недели… Мы вернемся, и ты… вернешься тоже. Увидимся и обо всем поговорим… Мне рассказали, что там у вас не так уж плохо, вроде обычного интерната. Немножко потерпи, а потом… – И загудел тоскливый сигнал. А потом голос механической девицы сообщил:

– Телефон абонента отключен или находится вне зоны связи… – Затем что-то по-английски…

Пантелей мягко взял мобильник из пальцев Кабула.

– Ну, что там?

– Она… они… в Одессе…

– Стоп, давай без слез. По порядку.

А как без слез? Они все равно выдавились из глаз, из души… Однако же Кабул сумел зажать их и все изложил именно «по порядку».

Он впервые увидел, как Пантелей растерялся.

– Слушай, я даже не знаю, что сказать…

– А чего говорить. Это предательство…

– Похоже на то… И самое поганое, что тебя не выпустят отсюда ни при каком раскладе, пока в городе нет родителей. Даже если вдруг кто-то захочет помочь… Но ты держись.

«Мама, что мне делать?»

«Пантелей правильно советует: держись…»

«Но как держаться-то?! Я больше не могу!»

Мама неожиданно сказала:

«Хотя бы до завтра…»

Завтра пришлось выдержать еще один бой.

Красавчик Дима после обеда вывел Кабула из столовой за шиворот в коридор, прижал к простенку и сквозь зубы сказал:

– Ты, инфузория, говори сразу: где взял мобильник.

– Какой мобильник?

Красавчик дал ему оплеуху – не сильную, для порядка.

– Выкаблучиваться будешь, сволочь? – Конечно, он сказал не «выкаблучиваться», а похлеще. – Здесь же все прослушивается, кретин…

«Разве Пантелей не знал, что мобильники тоже прослушиваются? Наверно, не знал, хотел помочь…»

Кабул понял, что наступило последнее в его жизни испытание. И теперь единственная его задача – не выдать Пантелея. Пусть мучают как угодно, пусть убьют, он задохнется от боли, но не расцепит зубов. Потому что надо оставаться человеком до последней минуты. Потому что Пантелей был единственным его другом, а предать друга – это как бы зачеркнуть в жизни самого себя. Он не думал такое словами, он просто это понимал .

– Говори, свинья вонючая! – взвизгнул Красавчик Дима.

– Хрен тебе, ментухай долбаный, – спокойно отозвался Кабул и оглох от нового удара…

Впрочем, били не сильно – видимо, опасались, что это станет известно «за проходной». Появился второй «воспитатель». Кабул видел его и раньше, но не помнил, как зовут. Маленький, ушастый, с жиденькими, прилипшими к голове волосами. Они с Красавчиком дали Кабулу еще несколько пощечин и пинков и приволокли в штрафной изолятор.

– Раздевайся! – тявкнул Дима.

Кабул сцепил пальцы на рубашке и растопырил локти. Но с него умело сорвали одежду. Правда, оставили трусы (видимо, Красавчик боялся, что опять про него «скажут не то»).

– Будешь сидеть и гнить, – пообещал Красавчик. – Пока не расколешься…

И ухнула тяжкая дверь, воздух толкнулся в уши. В ушах стоял звон.

Комнатка была – не комнатка, а ящик. Два метра в длину, два в ширину. Окошко-щель под потолком. Свет оно почти не пропускало, горела у потолка бледная лампочка. В углу – унитаз под крышкой, покрашенной в голубой веселенький цвет. А стены – серые, с выцарапанными словами. Кабул не стал читать надписи, но свою надпись сделал сразу. Подобрал у плинтуса ржавый гвоздик и выскреб: «Я ничего не сказал. Кабул». Он торопился, потому что понимал: наверняка где-то есть камера слежения. Надо успеть написать, что он не выдал Пантелея…

А если все-таки заставят признаться? Кабул слышал не раз, как в руках у ментухаев крепкие мужики наговаривали на себя то, в чем не были виноваты…

«С пацаном не посмеют так обращаться…»

«А кто их знает?»

Была бы бритва или осколок стекла! Чиркнул по запястью, и через несколько минут «никаких проблем». Но в пальцах был только гвоздик (его, наверно, специально оставляли здесь для надписей). Нацарапать слова на краске было можно, а руку не разрежешь. Да и не дадут! Ведь ясно же, что следят!

Привычно воняло хлоркой.

Из мебели здесь была только поднятая к стене и пристегнутая цепочкой койка. Не ляжешь! Кабул сел на крышку унитаза, прислонился к тонкой холодной трубе, вздрогнул. К спине прилипли чешуйки ржавчины. Наплевать…

«Мама, я выдержу…»

«Конечно, сынок. И не думай ни о стекле, ни о бритве…»

Он прикрыл глаза. Сразу встали перед ним темные и прочные, будто склеенные между собой Конфигурации пространств. Чужие, недобрые, без просветов. Кабул усилием воли раздвинул глыбы геометрических фигур. Они посветлели, образовалась щель, заблестели зеркальные грани. Неторопливо проплыла сквозь них планета Земляника. Из ее алых зарослей выпрыгнул красный, расписанный цветами конь.

«Свир…»

Конь выжидательно глянул на мальчишку.

«Свир, помоги мне…»

Конь подскакал. Ноги были попарно склеены, как у игрушки, но все же он скакал резво. Кабул встал, подпрыгнул, животом лег на широкое нарисованное седло, подергался и сел верхом. Твердая, белая с черными зубцами грива – из пластмассы или из папье-маше – вдруг взметнулась, охватила всадника настоящими, ласково щекочущими волосами. И конь понес Кабула сквозь теплый воздух, пропитанный то ли закатными, то ли рассветными лучами. И в самом деле запахло земляникой. А потом впереди заиграло рубиновыми вспышками море…

Это не в мыслях возникла песня, это Владик Иванов (не Переметов, а давний Иванов!) запел на самом деле. Прежним ясным голосом. Назло всем, кто сломал его жизнь. Для последней своей радости и гордости.

Он помнил много песен. Ему должно было хватить их надолго.

Разные песни, но одинаково хорошие…

А еще: