Виктор Пелевин - t

— «Izh Navertell». На каком это языке? Never tell, что ли? Какой-то «пиджин инглиш»…

— Это русский, — ответил Достоевский, хмуро оглядываясь. — Просто написано латиницей. Ижевская работа, штучный. Модель «Иж навертел». В каталоге нет, сделали лично для меня из сплава дамасской стали с серебряной папиросницей. Специально на юбилей.

— Понятно, — сказал Т. и отложил топор в сторону.

— Как вы здесь очутились?

— Так я ведь прибыл по вашему пожеланию, Фёдор Михайлович, — ответил Т. чуть смущённо.

Достоевский выпучил глаза.

— По моему пожеланию? Вы изволите путать. Не поймите меня превратно, я ужасно рад и польщён, но вот чтобы я высказывал пожелание… Постойте, постойте… Конфуций?

Т. кивнул.

— Чистосердечный друг, который много знает? — вскричал Достоевский, и его лицо прояснилось. — Да-да, было. Но чтобы вы, граф, да ещё собственной персоной… Не мог и мечтать. А я на вас с топором полез, каков дурень!

Раздалось жужжание дозиметра, и Достоевский нахмурился.

— Надо немедленно выпить, — сказал он. — Хотя бы по глотку.

— Вообще-то я избегаю, — ответил Т., принимая бутылку, — но ради такого случая… И если только по глотку. Извольте.

Допив водку, Достоевский дождался, пока дозиметр утихнет.

— Ну что, чистосердечный друг, — сказал он, — говорите теперь всю правду.

— Вам не понравится, Фёдор Михайлович, — махнул рукой Т. — Люди её редко любят, по себе знаю.

— А вы попробуйте.

— О чём же вам сказать?

— Да начните с чего хочется.

— Хорошо, — согласился Т.

Встав, он подошёл к стопке бумаг у стены, поднял засаленный номер «Эцуко» и повернул обложку к Достоевскому.

— Это не вы на обложке, Фёдор Михайлович. Это Игги Ло. Или, если полностью, Игнатий Лопес де Лойола, основатель ордена иезуитов. К годовщине со дня рождения напечатали. А бородищу вы ему сами подрисовали остро отточенным карандашом. Волосок к волоску. Кропотливейшая работа.

Достоевский смутился.

— Зачем же сразу так, — отозвался он тихо, — ниже пояса-то…

— И все эти ваши «правила смерти» никто в журнале не печатал, Фёдор Михайлович, — безжалостно продолжал Т. — Вы их тем же карандашиком написали, на рекламной вкладке, где пустого места много. Долго сидели, а? Печатными буковками, бисерными… А заголовок какой жирный. Целый карандаш, поди, извели.

Достоевский покраснел, а потом пересилил себя и усмехнулся.

— Спасибо за правду, — сказал он иронично. — Дождался, да. Согласен, глупо. Только мне ведь и самому смешно — думаете, я всерьёз? Скучно тут. Сидишь целый день в засаде, охраняешь святые рубежи — бывает, и подурачиться тянет. Тут, знаете, кроме мёртвых душ стыдиться особо некого.

— Мёртвых душ? — повторил Т. — Это ещё кто?

— Да вон лежат, — Достоевский кивнул в сторону надписи на стене. — На которых водка и колбаса. Только тем и живём.

— А как вы их отличаете, Фёдор Михайлович? У кого души мёртвые?

Достоевский взял с полочки свои очки.

— Это святоотческий визор, — сказал он. — Если кто с мёртвой душой, вокруг него жёлтый ореол виден.

— А почему так говорят — мёртвые души?

— Это как бы души, из которых Господь самоустранился. Вернее, Господь-то не устранялся, душа его сама из себя исторгла. Божий свет в такой душе угас, поэтому можно её высосать на ману. Греха в том нет. Вот, посмотрите на набережную с той стороны, там ходят…

Т. оглядел громоздкие очки, затем надел их и выглянул из ямы.

— Да, — сказал он, осмотревшись, — действительно. Одни мертвяки. Что ж, ни одного живого там?

— Откуда же они возьмутся, — ответил Достоевский. — Сколько здесь сижу, граф, вы первый.

— А как эти очки работают?

— У них двойные стёкла, а между ними святая вода. Когда загрязнённый свет проходит между стёклами, частицы скверны выявляются присутствием Святаго Духа и начинают испускать постыдное мочецветное сияние.

Т. повернул к Достоевскому чёрные линзы и присвистнул.

— Вот так номер…

— Что? — нахмурился Достоевский.

— Вокруг вас, Фёдор Михайлович, тоже… Сияние.

— Вы шутить изволите?

— Вовсе нет, — сказал Т. — Вы в зеркало когда-нибудь в них гляделись?

Достоевский пристально посмотрел на Т., стараясь понять, разыгрывают его или нет.

— Нет, — ответил он.

Т. протянул ему очки. Достоевский надвинул их на глаза, порылся в куче хлама под навесом, выудил треугольный осколок зеркала, глянул в него, охнул и опустился на ящик от патронов.

— Только не паникуйте, Фёдор Михайлович, — сказал Т., — мы всё поправим. Кто вам очки дал?

— Святой старец Фёдор Кузьмич, — ответил Достоевский, стирая рукавом выступивший на лбу пот. — У него таких целый ящик.

— Давайте сюда.

Достоевский повиновался. Взяв у него очки, Т. бросил их на землю и с силой вмял в неё ногой. Очки хрустнули, и из них брызнула еле заметная струйка воды.

— Что вы делаете? — наморщился Достоевский. — Это же святотатство…

— Зато мёртвых душ теперь нет, — ответил Т.

Достоевский мрачно усмехнулся.

— Вы, граф, прямо как ребёнок, — сказал он. — Это дети так думают — если часы разбить, то и время остановится. А что теперь, по-вашему, есть?

— Если хотите знать, Фёдор Михайлович, я расскажу.

Т. встал и принялся обламывать торчащие над бруствером ёлочные ветки, стараясь выбирать такие, на которых не было игрушек.

— Надо костёр развести, — сказал он. — Рассказ будет долгий… Итак, Фёдор Михайлович, всё началось с того, что я ехал в поезде. На мне была фиолетовая ряса, а напротив меня в купе сидел господин галантерейного вида. Я не знал, откуда я еду и куда, и даже не помнил, как оказался в купе — но это отчего-то не вызывало во мне удивления. Неожиданно мой спутник завязал со мной весьма странный разговор…

Когда Т. договорил, в просвете между домами уже синела полоса рассвета. Костёр давно догорел, и Достоевский, сжимая бороду в кулаке, мрачно глядел на его серый пепел. Потом он поднял голову и сказал:

— Вот и по вашему рассказу выходит, что я мёртв.

— Отчего? — удивился Т.

— Так ведь мужик, который вас в Петербург на телеге вёз, объяснил вам, что я умер. Значит, точно мёртвая душа.

— Вы мертвы только в том мире, откуда пришёл я, Фёдор Михайлович. А тот, где мы сейчас находимся, существует исключительно для вас и из-за вас. Ну как вы можете быть мертвы, если солнце восходит? Посмотрите сами.

Достоевский поглядел на далёкую зарю.

— Но к чему тогда защищать рубежи, думать о народном благе? Выходит, мы все — просто гладиаторы в цирке?

— Очень хорошее сравнение, — ответил Т. — Мне даже не приходило в голову. Лучше и не скажешь.

— А управляют цирком жестокие и капризные боги? И мы страдаем и боремся исключительно им на потеху?

— Хуже того, — сказал Т. — Если бы мы существовали им на потеху, в этом было бы абсурдное величие. Великолепие бессмыслицы. Нет, мы живём для того, чтобы они могли кормиться. Мы что-то вроде выращиваемых на продажу кроликов в подсобном хозяйстве отставного коллежского асессора.