Виктор Пелевин - t

— Это философия, — вздохнул Достоевский. — А реальность в том, что у меня мёртвая душа, а у вас живая. Вот я и думаю — может, много молодняка побил?

— Корень проблемы в другом.

— В чём?

— В том, что вы верите в живые и мёртвые души. Вы с удивительной доверчивостью принимаете существующие в мире конвенции, Фёдор Михайлович. А ведь все они без исключения введены для чьей-то мелкой корысти.

— А вы не принимаете конвенций?

— Я был вышвырнут за их пределы. Чтобы выжить, мне пришлось собрать мир заново, уже самому… Поэтому у меня появился выбор, что брать в него, а что нет. Далеко ещё идти?

— Пришли, — сказал Достоевский.

Он указал на торчащие из стены скобы, которые уходили вверх, в тёмный колодец шахты. Скобы были аккуратного вида, и даже покрыты кое-где никелем.

— Золотая миля, — пояснил Достоевский. — Канализационные люки прямо у подъездов. Очень удобно в смысле передвижения и вообще. Мертвяки сюда намного реже забредают. Но на улице всё равно лучше не задерживаться.

Выбравшись из люка, Т. увидел перед собой серый доходный дом, стоящий на пересечении двух безлюдных улиц.

— В шестом этаже, — шепнул Достоевский, глядя вверх. — На углу, где шторы красные. Вроде дома, свет горит…

В подъезде пахло сыростью, котами и старыми газетами.

Напротив входной двери темнела забранная железными листами будка консьержа, из амбразуры которой торчало дуло двустволки. Сам консьерж так и не показался, но ствол коротко дёрнулся в сторону лестницы — это, видимо, было разрешением пройти. Достоевский кивнул будке, подхватил Т. под локоть и потащил по лестнице вверх.

Дойдя до шестого этажа, он остановился перед высокой коричневой дверью с золотым звоночком и решительно повернул его. Продребезжал тихий колокольчик. Минута или две прошли в тишине. Достоевский избегал глядеть на Т.; его губы еле заметно шевелились, словно он беззвучно с кем-то говорил.

«Молится», — понял Т.

Наконец дверь открылась.

В просвете стоял худой господин в проволочных очках и старомодном сюртуке, с тщательно выбритым, но дряблым лицом того нездорового оттенка, который появляется, когда кожа месяцами не видит солнца. Из коридора за его спиной доносилось тихое пение фонографа.

Господин изогнулся, приглашая гостей войти.

— Здравствуйте, Фёдор Михайлович, — сказал он в прихожей чуть игриво. — Кто это с вами такой элегантный?

— Позвольте представить графа Т., — произнёс Достоевский.

Победоносцев на долю секунды замер, будто его заморозила вспышка магния, но тут же пришёл в себя, улыбнулся самым сердечным образом и всплеснул руками.

— Ах, так это вы! Теперь вижу, да. Простите, граф, что так опростоволосился. Но в таком наряде, да ещё с этим… гм… фасоном бороды — вас не узнать. Но как символично, что вы пришли ко мне именно с Достоевским! Наконец-то…

— Обер-прокурор Победоносцев, — сказал Достоевский, как бы формально представляя хозяина гостю. — Духовный светоч нашего времени.

— Весьма рад знакомству, — отозвался Т.

— Вот-с, — сказал Победоносцев, продолжая улыбаться, — как раз давеча листал книгу вашей Аксиньи Михайловны.

— Какую книгу? — оторопел Т.

— Так она целых две выпустила, — ответил Победоносцев. — «Как соблазнить аристократа» и «Как соблазнить гения». Весь Петербург зачитывается. Хотя и не верят, конечно, что она сама пишет. А скоро третья выходит, «Моя жизнь с графом Т.: взлёты, падения и катастрофа». Уже и объявления везде висят.

Т., словно в поисках опоры, взял Достоевского за рукав. Победоносцев немедленно подхватил Достоевского за другую руку, и они вместе повлекли его в гостиную — Победоносцев пятился, повернув к Т. улыбающееся лицо, и у того на миг появилось странное чувство, что они, как два грузчика, заносят торжественно молчащего Достоевского вглубь квартиры.

Гостиная выглядела просто, даже аскетично. У одной её стены помещался диван, возле которого стоял большой овальный стол, накрытый малиновой бархатной скатертью. На скатерти поблёскивали графин с водкой, гранёные стаканы и тарелки с колбасой и сыром. С другой стороны к столу были придвинуты несколько стульев и кресел, и в такой расстановке мебели чудилось что-то легкомысленное и студенческое. Бросался в глаза объёмистый застеклённый шкаф — его содержимое было скрыто плотными белыми занавесками на стёклах. Ещё у окна зачем-то был поставлен табурет, и больше никакой обстановки в комнате не было.

— Ну, присаживайтесь, — сказал Победоносцев. — Я вас на мгновение покину — мне надо телефонировать по важному делу.

Повернувшись, он вышел в коридор. Вскоре звуки фонографа стихли.

Достоевский сел на диван и покосился на Т.

— Что за Аксинья? — спросил он. — Супружница?

— Был один эпизод в Коврове, — хмуро отозвался Т., прохаживаясь по гостиной. — Я не упомянул, когда рассказывал. Только непонятно, как она здесь оказалась. Это очень подозрительно…

Достоевский не ответил.

С ним происходило что-то странное — сказав пару слов или сделав мелкое движение, он надолго замирал в неподвижности, причём лицо его становилось строго-задумчивым, словно им овладевала какая-то тайная мысль. При этом он отчего-то норовил повернуть лицо так, чтобы Т. постоянно видел его анфас — как барышня, которая знает, под каким углом она выглядит привлекательнее, и всё время старается показаться именно в этом ракурсе.

Вскоре Победоносцев вернулся в гостиную.

— Присаживайтесь к столу, граф. А то вы всё ходите, ходите, как-то не по себе делается…

Т. сел в одно из кресел у стола.

— Отчего такие грустные лица? — продолжал Победоносцев. — Уныние — смертный грех. Не гневите создателя.

— Граф Т. не нуждается в подобных советах, — сказал Достоевский с улыбкой. — Он, знаете ли, был лично знаком с создателем, но потерял к нему интерес. Теперь он сам творец своего мира.

— Неужели? — поднял бровь Победоносцев. — А как тогда объяснить его присутствие в этой комнате?

— Граф полагает, — пояснил Достоевский, мстительно глянув на Т., — что он в настоящий момент висит в безвидной пустоте и сам себя думает. А всех остальных придумывают разные черти. И эту комнату, и вас, Константин Петрович, и даже туман за окном.

— Вот оно как, — сказал Победоносцев. — Ну да, подобные взгляды в наше время не редкость. Я сейчас начинаю работу над вторым томом «Тщеты кипящего разумения» — это богословский трактат, к которому прилагается справочник о новейших сектах. Если во взглядах графа есть известная оригинальность, буду счастлив уделить ему место между Талмудизмом и Травославием.

— Травославие? — удивился Достоевский. — А это ещё что, Константин Петрович?

— Это пришедшее из Эфиопии суеверие, распространившееся среди питерских мазуриков. Вы их наверняка видели — они носят египетский крест в форме буквы «Т», который, по их мнению, символизирует Троицу и одновременно слово «ты». Я чуть не сорвал голос, доказывая этим людям, что служение Господу и опьянение коноплёй — две вещи несовместных. Но они не верят. Вы, граф, тоже учите чему-то подобному?