Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

– Я есть, – пророкотала гора ему на ухо, надула щеки, и мощный выдох вулкана вознес Мьюра вверх, рассеяв его атомы по небу.

Подхваченные ветром, они разлетелись во все стороны света, а упав вниз, впитались в самую ткань земли, по атому на каждый камешек, каждую песчинку, каждый комочек почвы, словно газ в грязь, словно вода в губку, так что тело его и Калифорния соединились, смешались, стали неразделимы – одно только зрение, драгоценное зрение и осталось само по себе. Сознание калифорнийской земли соколом воспарило над простором песчаных берегов, над необъятной долиной, над первозданными секвойями, залитыми солнечным светом… только горы оказались другими, непривычными: все, кроме самых высоких вершин, укрывали ослепительно сверкающие ледники, растопыренными пальцами накрывшие склоны холмов, прорубающие себе путь в отвесных стенах Йосемити.

Но вот ледники отступили, иссохли, сбежали прочь. Развернувшись, он стрелою понесся на запад. Настала ночь. Внизу искристо-черной картой простирался залив. Темную воду повсюду пересекали озаренные светом мосты, окрестные холмы мерцали мириадами белых, как звезды, крохотных огоньков, подобно звездам, слагавшимся в очертания башен, проезжих дорог, пристаней, стадионов и монументов – одним словом, огромного, невыразимо прекрасного города, охватившего залив целиком. Но как же много народу! Должно быть, таким все это станет в будущем, спустя тысячи лет, а ледники остались в далеком-далеком прошлом. Выходит, он, покинув тонкое лезвие настоящего, промчался сквозь время назад, к ледникам, и вперед, к эпохе сверхгородов, быть может, по десять тысячелетий в каждую сторону? Десятки тысяч лет – мгновение в жизни камней, а значит, Сьерра выдержит, выстоит… вот только город будущего, пожалуй, изжует, источит ее не меньше, чем древние ледники. Овцы объедают пастбища догола, размалывают землю в пыль всего за одно лето, а их пастухи в этом смысле еще хуже. Если на берегах залива поселится так много людей…

Охваченный любопытством и страхом, Мьюр заложил вираж, свернул к востоку, промчался над огромной долиной, миновал задыхающиеся под тяжестью золотого убранства предгорья, вихрем взмыл над горными пиками и устремил взгляд вниз, к озаренным звездами гранитным утесам. Вон там долина залита водой… возмутительно! Сальто, вираж, разворот… крепись: внизу темным-темно. Куда ни глянь – в горах ни огонька, только спинной хребет Калифорнии поблескивает в свете луны.

Такой невиданной красоте всегда угрожает опасность, этого не избежать. Раз так, ее обитатели должны защищать свой дом. Должны. Все до единого.

Пронесшись над высочайшими пиками, Мьюр оглянулся назад. Полная луна заливала светом крутые восточные склоны. Долина Смерти пылала огнем, Уитни сковало стужей…

Его лодыжка покоилась в фумароле, голова – на грязном прибрежном снегу. Встрепенувшись, Мьюр обнаружил, что карусель звезд совершила почти четверть оборота. С полдюжины долгих, глубоких вдохов, и мало-помалу в глазах прояснилось. Холодный воздух вернул его в настоящее, на ложе в горячей грязи. Он чувствовал собственные легкие, собственный разум, но в остальном они с Шастой по-прежнему казались единым целым, хотя единство их ощущалось разве что смутно, сейсмически… однако теперь ему было ясно, где он и что с ним. Подхваченный ураганным ветром, он совершил полет сквозь эпохи, но теперь снова стал просто-напросто Джоном, лежащим в грязи на спине, коченея от холода.

Однако привидевшееся он помнил во всех подробностях. Какое же путешествие даровала ему великая Шаста! Возможно, из-за подобных видений индейцы и поклонялись ей…

Что же до содержания… увы, «пояс жизни» никогда не бывает слишком широк. Стиснутые между прошлым и будущим, мы весь век свой ютимся в пространстве угрожающе тесном, не более осьмушки дюйма. Возможно, так устроено все мироздание. Вот, например, атмосфера тоже пугающе тонка: день пешего пути – и пройдешь большую ее часть, как, скажем, во время подъема на ту же Шасту. Все вокруг туго обернуто тоненькой кожицей газа… да и сама Земля кружит вокруг Солнца в узеньком пояске умеренных температур, в зоне, где жар светила не вскипятит океанов, но и не позволит им обратиться в лед. Может статься, ширина этого пояска в обе стороны тоже не превышает футов двух-трех, а то и осьмушки дюйма, как знать? И какое же чудо, что наша планета держится именно в его границах! Хрупкая, драгоценная капелька, росинка мира, безошибочно отыскавшая себе место под солнцем, подобно любой капле утренней росы на любой нити паучьих тенет…

Карусель звезд повернулась вновь. Биксби заворочался, бормоча что-то, словно во сне. Черные сплошь небеса на востоке сделались иссиня-черными, затем подернулись граничащей с черным синью. Свет проникал, сочился в мир с неба, как будто зрение являло собой некий новый дар, чувство, постепенно пробуждающееся в созданиях, прежде слепых. Звезды начали гаснуть одна за другой: на глазах Мьюра одна из них, потускнев, исчезла из виду. Странное зрелище. Глаза – цветы, что могут видеть звезды.

Биксби прохрипел что-то насчет возвращения, однако оба находились к западу от вершины, и до появления солнца времени оставалось немало. Между тем холод на склоне стоял такой, что шагу не ступишь. Стоило шевельнуться, куртки потрескивали, словно отлитые из тонкого стекла.

Небо, хоть и безоблачное, отливало тусклой, унылой голубизной изморози. На земле Мьюр не мог разглядеть ничего, кроме грязевого озерца да окаймлявшего грязь снега и лавы. Казалось, он – все еще часть горы: бог весть, где кончается кожа и начинается грязь. Набирающий силу утренний свет будто бы наполнял его, лился в глаза и уходил в камень, и Мьюр чувствовал себя кровеносной жилой невероятно огромной общности, живого, дышащего вселенского существа. Жар, заключенный, пылающий в его сердце, согревал настолько, что ледяная короста на куртке начала таять, а жаром этим с ним поделился вулкан, получивший свой жар от Солнца, получившего свой жар от самого сердца Млечного Пути, получившего свой жар от самого сердца Вселенной, исторгшего свой жар наружу с первым ударом, положившим начало всему. Перед лицом единства столь фундаментального бледнел любой дуализм: он, Мьюр, являл собой атом бескрайнего тела Господа и вполне сознавал этот факт.

Окрестные земли и его разум – два проявления, две стороны одного и того же чуда.

Там, на уединенной вершине почти угасшего вулкана, два черных пятнышка разума наблюдали рассвет.

И вот наконец-то настала пора возвращения. Воображение превыше рассудка, действие превыше раздумий – так полагал Мьюр всю жизнь, а уж теперь-то особенно! Самое время обоим обратить мысли к спуску с горы.