Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

Приземлившись, я покатился по пыли и песку, но при этом так и сжимал мяч в перчатке. Перемахнув обратно через забор, я поднял мяч вверх, чтобы показать всем: он у меня. Но все равно другому питчеру засчитали хоум-ран, потому что, если ловишь, нужно оставаться в пределах поля – здесь действовало такое местное правило. Но мне было плевать. Весь смысл игр как раз состоит в том, чтобы вытворять штуки вроде этой. Это даже было хорошо, что тот питчер заработал очко.

Мы разыграли новую подачу, Грегор сделал страйкаут, и мы выиграли чемпионат. Нас окружила толпа, и Грегора – плотнее всех. Это была его минута славы. Каждый хотел, чтобы он ему что-нибудь подписал. Он говорил все так же мало, но теперь хотя бы не сутулил спину. Вид у него был удивленный. Потом Вернер взял два мяча, и все на них расписались, чтобы сделать нам с Грегором что-то вроде трофеев. И лишь много позже я обнаружил, что половина имен там оказались шуточными: Микки Мэнтл [34]и другие в этом духе. А Грегор написал: «Тренеру Артуру, с уважением, Грег». Этот мяч до сих пор стоит у меня на столе.

Перевод Д. Старкова

Ребенок, рожденный слепым, развивается не так, как зрячие дети. (Я сам от рождения слеп. Я знаю.) Причины различий вполне очевидны. Нормальное раннее развитие ребенка, как умственное, так и физическое, во многом связано со зрением, координирующим действия и восприятие. При отсутствии зрения окружающий мир… (ох, нелегко это описать)… есть нечто вроде бескрайней пустоты, а преходящие вещи появляются лишь будучи схвачены, сунуты в рот, услышаны, однако умолкнув или выпав из рук, они исчезают, рассеиваются, прекращают существовать . (Интересно, уж не сохранил ли я частицу этого ощущения на всю жизнь?) Можно продемонстрировать, что ощущению постоянства предмета приходится учиться и зрячим детям: уберите игрушку за ширму, и младенец первых месяцев жизни придет к заключению, будто игрушки более не существует, однако зрение (способность увидеть за ширмой часть игрушки [либо человека]) помогает ребенку выработать ощущение постоянства предмета весьма быстро и просто. В случае ребенка незрячего задача сия становится много труднее, занимает месяцы, а порой даже годы. Между тем без ощущения объектного мира человеку не овладеть и взаимосвязанной с ним концепцией себя , а без этой концепции любое явление может восприниматься как часть, продолжение собственного «тела». (То есть гаптическое пространство [иначе говоря, тактильное пространство, пространство тела] расширяется, заполняя собою пространство зримое.) Таким образом, любому слепому младенцу грозит аутизм.

Но мы в состоянии, и вполне осознанно, в совершеннейшей свободе переосмыслить, перефантазировать наше человеческое историческое существование [35]…

Самые ранние мои воспоминания – память о том самом рождественском утре: мне тогда было около трех с половиной лет, и среди подарков оказался мешочек стеклянных шариков. Ощущение этих шариков в горсти меня просто заворожило: увесистые, гладкие сферы, такие ровные, звонкие, настолько все одинаковые… Не меньшее впечатление произвел на меня и кожаный мешочек, в котором они хранились. Он был так мягок, податлив, так мешковат и пухл, а еще затягивался таким кожаным шнурком! (Должен вам сообщить, с точки зрения тактильной эстетики на свете нет ничего прекраснее как следует промасленной кожи. Моей любимой игрушкой был отцовский башмак.) Так вот, катался я на животе поверх рассыпанных по полу шариков (еще контакт, еще ощущения) и подкатился к рождественской елке – сплошь колкой, кусачей, хвойной. А потянувшись, чтоб отломить шепотку иголок и растереть между пальцами, нащупал елочную игрушку, каковую, увлекшийся, принял за потерявшийся шарик. Дернул я за нее (и, несомненно, за ветку), и… и елка рухнула на пол.

Поднявшаяся суматоха сохранилась в памяти смутно, как будто все это – запись на магнитной пленке, и многие части ее навсегда ускорены до визга и щебета. Немногие разборчивые фрагменты – мои воспоминания. (Моя история.)

Сколь часто за долгие годы с тех пор, как осознал себя, искал я отрывки, предшествующие этому! Как я впервые открыл для себя мир за пределами собственного тела, вне досягаемости ищущих рук? Ведь это одно из моих величайших интеллектуальных свершений – возможно, самое выдающееся… а я его совершенно не помню.

Тогда я взялся за чтение и так узнал, каким образом справились с этой задачей другие слепые дети. Собственная жизнь, познаваемая через слова; мир, становящийся текстом, – такое со мною случается постоянно. Именно это Т. Д. Катсфорт назвал погружением в мир «вербальной ирреальности», и такова неизбежная участь любого слепца, не чуждого любопытству.

Джереми Блэзингейм не нравился мне никогда. Несколько лет он был мне коллегой, занимавшим кабинет в шести дверях от моего. Казалось, он – один из тех, кому в присутствии слепых становится крайне не по себе, а успокаивать их неизменно приходится нам, слепым, и со временем это начинает досаждать хуже всякого геморроя. (Правду сказать, я обычно проблемы подобного рода попросту игнорирую.) Джереми неизменно наблюдал за мной, глаз не сводя (это по голосу чувствуется), и явно с трудом мог поверить, что я – один из соредакторов «Топологической геометрии», журнала, для которого он и сам пописывал кое-что от случая к случаю. Однако математиком он был превосходным, да и топологом весьма, весьма неплохим, и почти все, что он предлагал, в журнале нашем публиковалось, а потому в общении мы с ним сохраняли видимость дружелюбия.

Однако он постоянно прощупывал меня, постоянно выуживал у меня идеи. На сей раз я всерьез занялся геометрией n-мерных топологических многообразий, и кое-что из последних результатов, полученных от ЦЕРН, СЛАК и с нового большого циклотрона на Оаху, весьма интересным образом вписывалось в мою работу. Как оказалось, некоторые субатомные частицы движутся, словно бы в многомерном многообразии, а потому у Салливана, Ву и еще ряда физиков из этих лабораторий возникло немало вопросов ко мне. Вот с ними поговорить я был только рад, а в беседах с Джереми просто не находил смысла. Кое-какие предположения, однажды высказанные мной в разговоре с ним, чуть позже появились в одной из его статей, и мне казалось, что он просто нуждается в помощи, только прямо об этом не говорит.

Вдобавок, его образ… При солнечном свете я воспринимал Джереми в виде этакого дрожащего, крапчатого яркого пятна. Способность видеть людей для меня вообще необычна, и из-за того, что данного явления я объяснить не мог (что это, зрение, мысленный образ, нечто иное?), в его обществе мне становилось крайне не по себе.