Ким Робинсон - Черный воздух. Лучшие рассказы [сборник litres]

Но, несомненно, если как следует вдуматься, беспокойство свое я в то время несколько преувеличивал. Первое памятное мне событие, сопровождаемое какими-либо сопутствующими эмоциями (более ранние – просто обрывки ленты, каковые, учитывая, сколько чувств с ними ассоциируется, вполне могут быть взяты из совершенно чужой, незнакомой жизни), относится к восьмому году жизни, а связано, что довольно-таки символично, с математикой. Увлеченно орудуя грифелем, осваивал я сложение в столбик и наконец, восхищенный новообретенным могуществом, помчался показывать результаты отцу. Вглядевшись в пупырчатый лист бумаги с вычислениями, отец призадумался.

– Хм-м-м, – промычал он. – Вот что тут надо помнить. Все колонки должны располагаться строго по вертикали. А у тебя…

Потянув мою руку к листу, его длинные пальцы указали моим путь вдоль вертикального ряда цифр.

– Двадцать два съехало влево, чувствуешь? Аккуратнее нужно, ровнее.

Обиженный, отдернул я руку прочь и, чувствуя новый прилив горького разочарования (самое привычное из ощущений, переживаемое десятки раз на дню), капризно, тоненько заскулил:

– Но зачем ? Разницы же нет никакой …

– Есть, и еще какая.

Пристрастием к излишней аккуратности отец отнюдь не страдал: постоянно спотыкавшийся о его брошенный где попало портфель, коньки, ботинки, об этом я знал с ранних лет.

– Давай разберемся, – продолжал он, вновь завладев моей рукой. – Как устроены числа, ты знаешь. Вот двадцать два. То есть две единицы и два десятка. Вот эта двойка означает двадцать, а эта двойка – два, хотя обе они – всего лишь две цифры, верно? Так вот, при сложении столбиком колонка с правого края – колонка единиц. Следующая, левее – колонка десятков, а следующая за ней – колонка сотен. Вот, здесь у тебя триста, верно? И если ты сдвинешь двадцать два слишком далеко влево, то двадцать попадает в колонку сотен, как будто к тремстам прибавляется двести двадцать, а не двадцать два. Выйдет ошибка. Так что колонки действительно должны быть ровными, без этого никуда…

Понимание зазвенело, отдалось в голове, будто голова моя – огромный, древний церковный колокол, а оно – колокольный язык. Таким и запомнилось мне это чувство, испытанная впервые и с тех пор остающаяся одной из самых долговечных отрад в моей жизни радость познания .

Ну, а постижение математических понятий в скором времени открыло передо мной путь к могуществу, к власти (и как же я к ней тянулся!), к власти не только над абстрактным миром чисел и формул, но и над миром реальным – над школой и над отцом. Помню, как я в восторге запрыгал и под радостный смех отца помчался к себе, выдавливать на бумаге колонки цифр, ровные, как по линейке, одну за другой, одну за другой.

О да: Карлос Олег Невский, к вашим услугам. Мать – мексиканка, отец – русский (военный советник). Родился в Мехико, в 2018-м, тремя месяцами ранее срока, после того, как мать во время беременности заразилась краснухой. Результат – почти полная слепота (темноту от света [яркого] я отличить в состоянии). Жил в Мехико, пока отца не перевели в русское посольство в Вашингтоне, округ Колумбия (тогда мне исполнилось пять). С тех самых пор проживаю в Вашингтоне практически постоянно; родители развелись, когда мне было пятнадцать; с 2043-го – профессор математики в Университете Джорджа Вашингтона.

Однажды холодным весенним утром я столкнулся с Джереми Блэзингеймом в факультетской комнате отдыха, отправившись налить себе кофе – в комнате отдыха, где никто никогда подолгу без дела не ошивается.

– Привет, Карлос! Как оно?

– Прекрасно, – ответил я, шаря по столу в поисках сахара. – А ты каково поживаешь?

– Вполне, вполне! Вот только по консультационной работе… столкнулся я, понимаешь ли, с одной интересной проблемкой и, сколько ни бьюсь над ней, не дается – хоть тресни!

Работал Джереми на Пентагон – в военной разведке или еще где-либо вроде, но чем там занят, почти не рассказывал, а я, разумеется, вопросов об этом не задавал.

– Вот как? – откликнулся я, отыскав сахар и положив в кружку несколько ложек.

– Ага. С дешифровкой у них там кое-какая загвоздка, и, по-моему, тебя она заинтересует наверняка.

– Я криптографией не слишком-то интересуюсь.

Все эти шпионские игры… применяемая в них математика действительно весьма специфична.

Сладко запахло сахаром, растворяющимся в скверном кофе (другого в комнате отдыха не бывает).

– Да, знаю, – продолжал Джереми. – Но…

Тут в его голосе зазвучала легкая досада. Знаю, знаю: слушаю я или нет, понять нелегко (прекрасная, кстати, форма контроля над разговором).

– Но это может оказаться геометрическим шифром. Есть у нас, понимаешь ли, один объект, рисующий чертежи.

Объект , стало быть…

– Хм-м, – промычал я.

Какой-то несчастный шпион, что-то царапающий на бумаге где-то там, в камере-одиночке…

– Вот я и… вот я и прихватил один из чертежей с собой. Очень уж он напоминает теорему из последней твоей статьи. Возможно, проекция какая-то.

– Да?

Ну и ну. Зачем бы это шпиону чертить нечто подобное?

– Ага, и с ее речью это, кажется, каким-то образом связано. Вербальные секвенции навыворот… порядок слов во фразе порой очень странен.

– Вот как? Что же с ней произошло?

– Э-э… вот, ознакомься с чертежиком.

– Хорошо, погляжу на досуге, – согласился я, протянув за бумагой руку.

– А когда в следующий раз кофе захочешь, заходи лучше ко мне. Я у себя в кабинете его как надо варю.

– Договорились.

Каково это – видеть? Наверное, я размышлял об этом всю жизнь. И вся работа моя – не что иное, как попытки изобразить мир в уме, будто на сцене этакого личного, внутреннего театра. «Но ты же видишь, что творится в мире? – Скорее, чувствую » [36]. Да, в языке и в музыке, а особенно в геометрических законах, я нахожу лучшие способы видеть – по аналогии с прикосновениями, со звуком, с абстракциями. Поймите: целиком изучить геометрию означает в точности постичь физический, материальный мир, открываемый взору светом, и тогда человек, можно сказать, воспринимает нечто вроде платоновских «чистых форм», лежащих в основе зримых феноменов мира. Порой это великое чувство понимания, постижения переполняет меня настолько, что я будто бы вправду вижу – чем еще это может быть? В такие минуты я твердо уверен: да, вижу, вижу!..

Но вот возникает проблема перехода улицы или, скажем, поиска засунутых куда-то ключей. Геометрия тут не помощница, тут все снова сводится к пальцам, ушам и глазам, и я понимаю, что ничего, ничего видеть не в силах.

Позвольте, я объясню по-иному. Начавшаяся в эпоху Возрождения, дабы помочь живописцам, заинтересовавшимся законами перспективы, с проблемами изображения трехмерного мира на плоском холсте, проективная геометрия быстро превратилась в раздел математики невероятной красоты, открыла перед учеными бессчетное множество новых возможностей. Методическую основу объяснить легче легкого: когда геометрическая фигура проецируется с одной плоскости на другую (как свет, мне рассказывали, проецирует изображение со слайда на стену), некоторые свойства фигуры (длины сторон, величины углов) изменяются, тогда как другие остаются неизменными: точки – по-прежнему точки, прямые – прямые, и некоторые пропорции, помимо всего прочего, тоже сохраняют прежний свой вид.