Эрин Боумэн - Замерзший

— Что ты де’аешь здесь?

В дверях стоит фигура. Я прищуриваюсь и узнаю в ней парня, который до этого задел Бруно, жалуясь на две работы. Его руки по локоть в крови.

— Я мог бы спросить у тебя то же самое. Разве ты не должен охотиться?

Он фыркает.

— Мы с Паком завалили оленя. Я ’аспотрошил его. Он пошел за мелкой дичью..

— Но не ты?

Парень пожимает плечами и молча проходит мимо меня, попутно беря небольшую книгу из щели между подоконником и стеной.

— Немного темновато для чтения, ты так не думаешь?

— Я читаю, когда мне п’едоставляется возможность и сейчас именно тот момент, когда я могу это сделать. Ниже читать не позволяется.

— Титус не…

— Нет. Моя ма меня научила, потому что ее ма научила ее, и так далее и так далее, потому что кто-то когда-то умел, только этого человека уже давно нет. — Он проводит ладонью по обложке. — Мне действительно не нужно читать больше — я уже получил все эти знания — но мне н’авится п’иходить сюда по ночам и из-за чего я ’ ано п’ек’ащаю охотится, только чтобы п’ийти сюда. Так я не забываю..

— Не забываешь, как читать? — спрашиваю я, потому что я не думаю, что это то знание, которое можно забыть, когда не в состоянии тренировать его.

— Нет, — говорит он, косясь на меня. — Я не хочу забывать то, что в них написано. Это дневник. Какой-то девушки. Она пишет о том, что она видит каждую ночь, во сне: ми’, больше Бу’га, с го’ами и океанами, и землями. Там, где нет никаких войн. Где ме’твых хоронят на кладбищах и где люди гуляют д’уг с д’угом, а их дети к’утятся под ногами. Она видит это все, когда взби’ается на Стену. Ей снится это каждую ночь. — Он смотрит на дневник в своих руках. — Я хотел бы поблагода’ить ее. Она де’жит меня в зд’авом уме. Каждый день мне п’иходится возв’ащаться назад и я знаю, что это дневник находится здесь, и я смогу ве’нуться и заново пе’ежить ее сны..

— Почему ты говоришь мне все это?

Он на мгновение кривится.

— Жнец ты или нет, но ты оттуда. Ее сны были ’еальностью, не так ли? Ты видел все это..

— Да, — отвечаю я, хотя мир за Стеной Бурга далеко не такой мирный, как в дневнике сновидений. — Ты тоже можешь его увидеть. Если перелезешь.

— Я пытался однажды сделать лестницу, — говорит он, качая головой, — но Титус п’ознал п’о это, унюхал и до без чувств избил мою ма. Так что я сделал кое-что поменьше, что легче сп’ятать. Отпилил ’учку сломанных вил — их зубцы сгибались так сильно, что они могли бы быть более полезны для стягивания чего-либо, чем для ’аз’ыхления сена — и я п’ивязал к ней ве’евку. С хо’ошим б’оском я мог бы, наве’ное, зацепиться за ве’хнюю часть Стены и подняться, но мне… Мне ст’емно..

— Мы, может быть, скоро уйдем, — говорю я ему. — Ты бы мог пойти с нами.

— Да. Возможно. — Но его голос не звучит убежденным.

— Мы также можем остаться, в зависимости от того, что мы найдем в «Комнате Свистов и Жужжаний». В любом случае я предлагаю тебе остаться с нами. Ты ничем не обязан Титусу.

Он рассеянно проводит рукой по корешку дневника. Вздохнув, я хватаю мешок, лежащий у меня в ногах, и направляюсь к двери. Я потратил впустую слишком много времени.

— Как тебя звать? — окликает он меня.

— Грей.

— Я Блейк, но все зовут меня Блик [4] Bleak ( англ .) — унылый, безрадостный, суровый, мрачный, печальный, тусклый. .

— Почему так?

— Потому что я все в’емя недовольный. Потому что я ненавижу Бу’г и эти тоннели, и свою ’аботу, и свою жизнь. — Я начинаю размышлять, что имя действительно подходит ему, когда он добавляет: — Но я не понимаю п’ичем тут уныние и без’адостность, когда желаешь чего-то лучшего. Надеешься на что-то хо’ошее…

Я быстро ему улыбаюсь и выныриваю наружу, избегая идти по переулку. Прежде чем толкнуть дверь в подвал, я делаю глубокий вдох. Ветер гуляет по земле, поднимая снег, закручивая его и бросая. Снежинки танцуют, пока ветер не стихает, а затем город становится неподвижным, как памятник. Только лунный свет и облака, и каркасы зданий.

Я думаю о Блике и дневнике, о том, что эти маленькие слова, написанные там, совершенно незнакомым человеком содержат в себе то, что внушило ему надежду, когда остальные не видят ничего, кроме своего негатива. Столько силы в этих словах. Столько сил в этих снах.

И я спускаюсь по лестнице, выключая за собой мир.

БРУНО С КАЗОМ ВЫВОРАЧИВАЮТмой вещевой мешок на стол Титуса, чтобы покопаться в его содержимом. Они ворчат, тыкают пальцами и бормочут, задавая вопросы друг другу. Титус, в конце концов, кивает своим людям, и они запихивают содержимое обратно в мешок. Бруно поворачивается ко мне и начинает досматривать меня, похлопывая мою рубашку и штаны. Он проверяет каждый карман, но не догадывается снять с меня ботинки.

— Мальчик завт’а пе’вым делом займется две’ью, — говорит Титус. — Сейчас же, Б’уно убе’и этого Жнеца с моих глаз.

— Подожди. Я сначала хочу увидеть Бри.

— Ты здесь, и ты не медлил. Ее не т’огали.

— Я бы все таки хотел убедиться в этом.

— Ах, — сказал Титус, лукаво улыбаясь. — Может ты таким об’азом хочешь ее сам пот’огать??

Моя челюсть сжимается.

— Пусти меня к ней или Клиппер не откроет дверь.

— Возможно, я также должен дать тебе несколько одеял, — глумится Титус. — Чтобы ты смог пожить в ’оскоши…

— Сейчас же!

Он взрывается смехом.

— Тебя так легко разозлить, Жнец.

Я ненавижу, когда он меня так называет, будучи ассоциированным с Франком и его Орденом, с людьми, которые разрушили всю мою жизнь. Я задаюсь вопросом: то же ли ощущает Джексон, когда мы называем его Копией.

— Дай ему еще пять минут с девкой, — говорит Титус Бруно. Пальцы сжимаются на моем локте и меня тащат из комнаты. Когда мы приходим к двери Бри, Бруно улыбается.

— Развлекайся. Я поста’аюсь не подслушивать.

Я прохожу мимо него. Бри сидит в дальнем углу комнаты, но когда дверь захлопываются за мной, она немедленно поглощается тьмой. С тем же успехом я мог бы быть слепым — настолько мне ничего не видно.

— Бри?

— Здесь, — говорит она. — Я здесь. И она повторяет эти слова, взывая ко мне, в то время как я ползу сквозь тьму навстречу ее голосу. Мои руки находят ее колени, и я сажусь рядом с ней, спиной к стене. Она справа от меня, но я все еще ее не вижу. Мы потеряны в море мрака, блуждающие во тьме.

— Почему у тебя не горит свеча? — спрашиваю я.

— Она сгорела. Они не принесли другую.

— Они кормили тебя?

— Да.

— А ванная комната. Они позволяли тебе ее посещать?

— Дважды в день, после еды.

Пауза. Тишина, за исключением моего пульса, стучащего в моих ушах.

— И однажды приходили несколько медсестер, — добавляет она. — Сняли с меня мою одежду и осмотрели меня.