Яна Завацкая - Рассвет 2.0

А вот вслед за армией снова пришла КБР. «Освобожденные» территории прочесывались частым гребнем. Поскольку кадров не хватало, участвовали в этом и все кобристы, независимо от специализации, и армия. Никакого желания «освобождаться» у жителей ФТА не было, поэтому их необходимо было запугать террором. Буквально каждый был просеян через сети КБР. Запуганных полностью и лояльных выпускали, так называемых «индивидуалистов» отправляли массово в ЗИНы — эти зоны были переполнены, пришлось спешно создавать целую систему новых. При малейшем подозрении кобристы применяли пытки — как известно, обученный человек может сопротивляться аппаратному сканированию мозга, необходимо вначале сломить его волю, а это кобристы отлично умели. Многие из них были садистами, избивали и пытали людей просто удовольствия ради. И наконец, массовые расстрелы. Европа наполнилась могильниками. Крематории не справлялись с нагрузкой, трупы зачастую хоронили, как в старину, сваливая в общие могилы. О сохранении генетического материала не было и речи — зачем сохранять гены врагов? Вся почва Европы, Северной Америки, Африки, Австралии покрыта слоем пепла — и ты, читатель, ходишь по частицам миллионов убитых людей. Сколько их погибло? Есть свидетельства о минометных расстрелах, о применении даже авиации для массовых убийств. Оружия после войны накопилось много, его нужно было использовать. Никто уже никогда не подсчитает цифры этих погибших. Но я, опираясь на кое-какой опыт, беседы, сбор материала, могу их приблизительно назвать: в одной только Западной Европе было казнено порядка семидесяти миллионов человек. По всему миру их число дошло до шестисот миллионов. И это мы еще не считаем жертвы собственно «Освобождения», так называемой «освободительной» войны. Не кажется ли тебе, читатель, что Третья Мировая война была менее жестокой — жертв у нее было не меньше, но по крайней мере, их никто не вызывал сознательно, не строил планомерной системы террора…»

Станислав Чон, Церера, год 32 КЭ .

Я часто думал о насилии. Мне в жизни не пришлось испытать, что это такое — как и почти никому из моих сверстников. Мы видели подобные вещи только в кино, в интерактивках, да может быть, в наших играх в детстве мы строили модели жестокости — сражения на деревянных мечах и пластмассовых автоматах, «пытки» партизан, попавших в плен к «врагам»…

И то это было редко. Я никогда не мог понять притягательности насилия, интереса к нему.

Но так сложилось, что в период обучения и позже я работал со стариками — людьми, которые в своей жизни испытывали что-то подобное. Далее моя мать — она стреляла и убивала, стреляли в нее, и я догадываюсь, хотя она не рассказывала, что в ее биографии были еще более страшные эпизоды. Мой отец тоже погиб не своей смертью. Но я никогда не мог говорить об этом с матерью, да и с пациентами не мог. Я изучал психологию лишь поверхностно. Умею работать с травмой, с посттравматическим стрессовым расстройством. Но извлекать травматические воспоминания и прорабатывать их — нет, это не мой уровень квалификации.

И все же мне приходилось думать об этих людях, и невольно я думал и о пережитом ими опыте. Моделировал его мысленно.

Мне кажется, насилие обязательно сопровождается ощущением морального превосходства того, кто его осуществляет. Само собой разумеется, что ты — жертва — полное ничтожество, все твои представления, ценности ложны, а вот мы, взрослые, умные, правильные, логичные, высокодуховные, высококультурные — мы знаем, как жить, и потому имеем право тыкать тебя носом в твое же дерьмо.

Это универсальное правило, о каком бы насилии ни шла речь. Раньше детей было принято бить, считалось даже, что без хотя бы легких ударов (да еще желательно по эрогенным зонам — по ягодицам, что делает даже легкий удар на самом деле травмирующим) ребенок «не вырастет нормальным человеком». Но ведь само собой разумеется, что при этом взрослый считал себя абсолютно правым и с высоты своей непогрешимости доказывал малышу, что тот — полное моральное ничтожество, и эти удары абсолютно оправданы. И дитя в итоге даже с этим соглашалось. Оно действительно чувствовало себя полным этически-моральным ничтожеством и хотело лишь научиться у взрослого — такого во всем правого и прекрасного — как жить правильно. И пока ребенок не ломался таким образом, взрослый лишь наращивал жестокость наказаний. Страшно даже думать об этом сегодня.

Если речь идет о военном насилии, например, в чужом плену человек также ощущал вот это общее поле убежденности — мы знаем, как правильно, как надо жить, мы выше вас, а ты — представитель низшего, недоразвитого народа или страты, поэтому в принципе мы можем сделать с тобой все, что угодно.

Почему патриархат с незапамятных времен создавал мнение о женщинах, как о неполноценных существах, не вполне людях? Ради оправдания насилия над ними. Так что женщина уже даже сама соглашалась терпеть жестокость, ощущая себя «не вполне полноценной» и нуждающейся в руководстве высшего существа, мужчины. Ей только мечталось, что документировано мириадами древних «дамских романов», чтобы это высшее существо ее любило, ограничивалось незначительным насилием, или ей удавалось вовсе избегать брутальных физических мер («имеет право меня избить и изнасиловать, но он ко мне добр»).

Сам я не испытывал насилия. Детские драки не в счет, это борьба на равных. Но ощущение такое мне все же знакомо. Я помню случай, когда Витька Ершов с Арсланом выкрасили памятник героям Революции в розовый цвет. Скандал был ужасный. До сих пор не понимаю, зачем они это сделали — впрочем, у Ерша и после школы в голове много дури осталось. Наш куратор Белов сказал: «Это отрядное дело, разбирайтесь сами». И вот парни стояли перед всем отрядом, а я чувствовал себя так, как будто это я — на их месте. Хотя я такого бы не сделал никогда, но в тот момент стало стыдно и жалко их. Все один за другим вставали и говорили, какая это гадость, вносили предложения, что теперь с парнями сделать. Мне тогда стукнуло одиннадцать, а им по четырнадцать лет. Я думал, что просто ужасно чувствовал бы себя, если бы все вот так на меня накинулись. Это и есть ощущение насилия — пусть только психологического, но это уже оно. Я не испытывал его на себе, но эмпатически ощущал чувства жертв.

Лицо Арслана выглядело непроницаемым, а Витька криво так усмехался, и на его верхней губе выступили капельки пота.

Предлагали их выгнать из школы-коммуны, отправить на три месяца поработать на расчистку зоны у Обувной Фабрики; предлагали объявить им бойкот и еще что-то в этом роде. Арслан в конце концов открыл рот и заявил:

— Я свою вину признаю. Дурак был. Насчет поработать на расчистке или на стройке внепланово — я готов. Ну и памятник это… помою.