Клиффорд Саймак - Ветер чужого мира [сборник litres]

Мы добрались до двери и ступили в холл.

– А теперь, – предложил я, – может, будете любезны изложить мне суть этого розыгрыша с пагодой?

– А, так ты ее видел?

– Ну конечно же видел. Уже после того, как Бронсон объявил, что она рухнула. Она была там в то самое время, когда вы говорили, что она развалилась. Если это замысловатая шутка, каким-то образом относящаяся к моей работе в Институте времени…

– Это не трюк, а одна из причин твоего приезда. Поговорим об этом позже, а сейчас надо поспешить к столу, не то Эмиль будет в ярости. Кстати, я не упоминал, что парочка твоих однокашников будет обедать с нами? Леонард Эсбери – ты, разумеется, не забыл его.

– Доктор Пратер, все эти годы я пытался не вспоминать об этом хамоватом типчике. Кто еще из выпускников попал в избранный круг участников дела о пагоде?

– Только один человек – Мэри Холланд, – ответил он, нимало не смутившись.

– Та, что разбила ваше сердце, занявшись музыкой?

– Чарльз, если ты думаешь, что она разбила мое сердце, то заблуждаешься и насчет моих занятий, и насчет целей института. Мир не может позволить себе лишиться музыки, которую творит эта девочка.

– Итак, – провозгласил я, – знаменитый математик, талантливый композитор и разиня – исследователь времени. Когда речь заходит о подборе команды, вы проявляете чудеса изобретательности.

В его глазах запрыгали веселые чертики.

– Пойдем-ка за стол, – усмехнулся он, – а то Эмиль всех собак на нас спустит.

Обед был хороший, простой и обильный: суп-пюре из курятины, салат и отличные ребрышки с жареным картофелем, было и неплохое вино.

Старик Пратер довольно часто пускался в непоследовательные и помпезные рассуждения – хозяином он был хорошим, в этом ему не откажешь. Мы же почти не прерывали молчания, перекинувшись лишь несколькими словами, которые принято произносить после долгой разлуки с давними знакомыми.

Я пристально разглядывал тех двоих, и они отвечали мне тем же, наверняка гадая, с какой это стати Старик Пратер решил пригласить и Чарльза. Что ж, вопрос вполне законный, и винить их тут не за что.

Как я понял, Леонард Эсбери остался все тем же хамоватым типом. Его жидкие черные волосы были плотно прилизаны, на лице застыло холодное хитроватое выражение. Говорил он, почти не разжимая тонких губ. Этот ублюдок нравился мне ничуть не больше, чем прежде.

А вот Мэри – совсем другое дело. Она была симпатичной девчушкой, у нас даже было несколько свиданий, но и только, ни к чему серьезному это не привело. Зато теперь красота покинула ее, и Мэри превратилась в этакую солидную матрону. У меня даже возникло подозрение, что за написанным на ее лице умиротворением скрывается обыкновенная пустота.

Оба они совершенно сбили меня с толку. Я забеспокоился и начал жалеть, что приехал.

– А теперь, – заявил Старик Пратер, – перейдем к делу. Ибо, как я полагаю, нас собрало здесь некое дело, причем весьма спешное.

Он вытер губы салфеткой, скомкал ее, бросил на стол и продолжил:

– По-моему, Чарльз уже кое о чем догадывается. Едва прибыв, он заметил нечто такое, что вы оба упустили.

Леонард и Мэри одновременно воззрились на меня. Я не промолвил ни слова: представление затеял Старик Пратер, вот пусть он и расхлебывает.

– Весьма вероятно, что у нас есть машина времени.

Мгновение все хранили молчание, а потом Леонард наклонился вперед и спросил:

– Вы хотите сказать, что кто-то изобрел…

– Прошу прощения, – отвечал Старик Пратер, – этого я сказать отнюдь не хочу. Машина времени свалилась в березовую рощицу у небольшого пруда позади мастерских.

– Как это – свалилась?

– Ну, может, и не свалилась. Вероятно, слово «объявилась» более уместно. Ее нашел Колченогий, наш садовник. Очень недалекий парень. Вы его, наверное, не знаете, он пришел всего несколько лет назад.

– То есть вы предполагаете, что она стала видна? – уточнила Мэри.

– Ну да, просто стала видна. Ее можно там увидеть, хотя и не совсем отчетливо, потому что частенько она кажется несколько расплывчатой. Иногда около нее оказываются какие-то объекты, потом исчезают – мы считаем, что они просто блуждают во времени. Вокруг университетского городка появляются довольно странные миражи, пагода к примеру. – Он обернулся ко мне: – Похоже, эта конструкция питает слабость к пагоде.

– Тут нашим экспертом будет Чарльз, – с плохо скрываемой издевкой заявил Леонард. – Это ж он у нас исследователь времени.

Я не ответил, и в течение долгих минут вообще не было сказано ни слова. Наконец молчание стало невыносимым, и Старик Пратер попытался его нарушить.

– Разумеется, все понимают, что нынче вечером они приглашены сюда не без причины. Мы должны как-то овладеть ситуацией, и я убежден, что каждый из вас внесет свой вклад в дело.

– Но, доктор Пратер, – возразила Мэри, – об этом предмете я знаю меньше чем ничего. О времени я даже не задумывалась, разве что как об отвлеченном понятии. Я даже не ученый. Вся моя жизнь посвящена музыке, и все другие понятия меня не интересовали.

– Именно это я и имел в виду, – отвечал Старик Пратер, – именно потому-то ты и здесь. Нам нужно незапятнанное, непредубежденное, я бы сказал – девственное, сознание, чтобы рассмотреть этот феномен. Нам нужен разум человека, подобного тебе, который ни разу не подумал о времени, кроме как, по твоим словам, об отвлеченном понятии. И у Леонарда, и у Чарльза здесь имеется некоторая предубежденность.

– Конечно, я благодарна за приглашение и, вполне естественно, заинтригована тем, что вы называете феноменом. Но вы должны понять, что в отношении времени у меня крайне посредственные представления и возможность моей помощи в работе весьма и весьма сомнительна.

Слушая, я осознал, что вполне с ней согласен. Наконец-то Старик Пратер умудрился облапошить самого себя. Его доводы в пользу приглашения Мэри в группу показались мне полнейшей белибердой.

– Я тоже должен признаться, – подхватил Леонард, – что не уделял времени серьезного внимания. Разумеется, в математике, то есть в некоторых разделах данной науки, время является одним из факторов, и с таковым я, естественно, знаком. Но само время меня никогда не интересовало, и вам следует понять…

Старик Пратер остановил его нетерпеливым жестом.

– Не торопись. Сдается мне, вы чересчур торопитесь сбросить себя со счетов. – Он повернулся ко мне. – Итак, остался только ты. Ты не сказал ровным счетом ничего.

– Вероятно, потому, что мне нечего сказать.

– Факт остается фактом, – настаивал он. – Ты работал в Институте времени. При мысли об этом я прямо сгораю от любопытства. Хоть ты сможешь рассказать, о чем там шла речь. Особенно мне интересно, почему ты уволился.