Джин Вульф - Пятая голова Цербера [сборник litres]

V. R. T.: Да, я знаю французский. Мне придется в основном читать.

Я: (Киваю) Да, в основном читать.

V. R. T.: Я знаю, что вы принимаете меня за неуча, потому что я иногда странно разговариваю, но это потому, что отец так меня воспитал – он учил меня выпрашивать у людей деньги; но я могу говорить иначе, любым способом, если захочу. Вы не верите, так?

Я: Ты сейчас говоришь очень правильно – думаю, что ты имитируешь меня, не так ли?

V. R. T.: Да, я научился говорить так, как говорите вы. А теперь послушайте. Вы ведь знаете доктора Хагсмита? Я буду доктором Хагсмитом. (В совершенстве имитируя голос Хагсмита:) Все это вранье, сущее вранье, доктор Марш. Ладно, давайте я вам расскажу одну историю. Однажды в то долгое время видений, когда Путеходитель был шаманом аборигенов, жила-была девушка по имени Три Лица. Как аборигенка, она использовала цветную глину, которую або находили у реки, чтобы рисовать у себя на грудях лица – одно лицо, на левой груди, всегда говорило: «Нет!», а второе, на правой, было нарисовано так, что говорило «Да!» Она повстречала в Глуши погонщика скота, и тот влюбился в нее, и она повернулась к нему правой грудью! И вот они лежали вместе целую ночь в непроглядной тьме – хоть глаз выколи, вы же знаете, сэр, какие там ночи, в этой Глуши; и он спросил, согласна ли она уйти с ним и жить вместе, и она сказала, что да, и что она научится готовить и убираться по дому, и делать всякие другие дела, какие обучены делать женщины человеков. Но когда взошло солнце, он все еще спал, и когда он встал, она уже ушла и вымылась в реке – видите, как забывчивы и непоследовательны эти сказки, – и у нее стало только одно лицо, ее настоящее; и когда он напомнил ей все, что она ему наобещала во мраке, она стояла, смотрела на него и ничего не отвечала, и когда он потянулся привлечь ее к себе, она убежала прочь.

Я: Интересный фрагмент фольклорной традиции, доктор Хагсмит. Это конец?

V. R. T.: Нет. Когда погонщик начал одеваться – после того, как девушка убежала, – он обнаружил у себя на груди изображения двух лиц, одно на левой стороне, для «Да!», а второе на правой стороне, для «Нет!» Он прикрыл их рубахой и поехал на Французский Причал, где жил мастер татуировок, и попросил обколоть их татуировочной иглой. Люди говорят, что, когда погонщик скота умер, похоронщик в морге снял кожу с его груди и сохранил два из Трех Лиц, очертил их кардамоном на своем похоронном столе в морге и подвязал черной тесьмой. Но не спрашивайте, правда ли это, – сам я их не видал.

21 апреля . Необходимость полночи бодрствовать, охраняя наших вьючных животных, становится просто непереносимой. Сегодня ночью – сейчас – я намерен убить по крайней мере одного из хищников, что идут по нашим следам последнюю десятидневку. Я подстрелил гарцующего пони – не убил, только ранил в ногу; пони сейчас привязан на расчищенном участке подо мной. Когда я пишу это, то сижу на ветке дерева футах в тридцати над землей, держа в руках тяжелое ружье да этот дневник – за компанию. Ночь очень ясная. Сен-Круа висит в небе, как огромная лампа синего света.

НЕ БОЛЬШЕ ДВУХ ЧАСОВ СПУСТЯ. Ничего интересного, только фенек Хатчисона пробежал. Меня беспокоит одно обстоятельство: я знаю, я абсолютно уверен – можете называть это телепатией или как-то иначе, – что, пока я тут торчу, мальчишка развлекается с женщиной, которая навещала его перед тем. А ведь он должен сторожить мулов. Эта девушка аннезийка, я это и раньше подозревал, а теперь знаю совершенно точно. Он мне рассказал свою сказочку, чтобы ткнуть меня носом в это. Да и кто бы еще мог поселиться в этих проклятых Богом холмах? Все, что ему надо было сделать по-хорошему, так это сказать, что я не причиню ей вреда, что экспедиция будет иметь огромный успех и что я стану знаменитым. Я мог бы сейчас слезть с дерева и застукать их вместе (я знаю, что она с ним трахается, я почти слышу их), но рядом бродит медведь-трупоед, я учуял его запах. Непросто им двоим будет разъединиться – когда мальчишка мылся, я заметил, что крайняя плоть у него не обрезана [111] Во второй повести имеется аналогичный эпизод, когда Пескоходец ночует на ветке дерева и следит с него за медведем-трупоедом. Пристальное внимание Марша к деталям половой анатомии мальчишки дополнительно заставляет заподозрить в нем латентного гомосексуалиста. . Если бы так и было, когда я пришел… думаю, я бы пристрелил их обоих.

ПОЗЖЕ. Притащили новенького. Я полагаю, он примерно в пяти камерах вниз по коридору. Думаю, я не сошел с ума только потому, что завидел его; впрочем, я не стану его благодарить – душевное здоровье, в конце концов, единственный разумный критерий положения дел людских, и когда этот критерий, последовательно применявшийся в течение многих лет, оборачивается катастрофой, разрушением, отчаянием, жалким положением, истощением и гниением в куче отбросов, сознание имеет право его отбросить. Решение отказаться от рационального способа мышления, как я теперь понял, есть не последний, но по-настоящему первый рациональный поведенческий акт. Безумие, которого мы так приучены бояться, на деле позволяет вести себя естественно, инстинктивно, а не путаться в культурно обусловленных, бесцеремонно навязанных, манерных хитросплетениях здравого смысла; безумец несет пургу, потому что, подобно птице или кошке, он слишком чувствителен ко всему окружающему, чтобы говорить разумно.

Новый узник – толстый мужчина средних лет, по всей вероятности, предприниматель мелкого пошиба, зависящий в своем деле от других [112] Возможно, здесь авторское камео. Описание это, хотя и краткое, соответствует внешности и роду занятий Джина Вулфа в те годы. . Свеча догорела, я сидел, уронив голову на колени, и вдруг услыхал слабые звуки – они доносились из-за смотрового оконца. На этом уровне темницы нет звуконепроницаемых, забранных прочным стеклом окошек, какие я видел наверху, только зарешеченные дыры. Я подумал, что это пришел охранник и принес мне поесть, и подполз к двери, чтобы посмотреть, как он идет. Но на сей раз их там было двое. Один – уже известный мне, с неизменным фонариком, и второй – незнакомец в униформе, как бы не солдатской, и они вместе тащат грузного перепуганного мужика, с трудом переставляя ноги по узкому коридору под его тяжестью; они прошли так близко, что я улыбнулся ему через окошко и тем, полагаю, привел его в еще больший ужас. Смотровое оконце было так мало, что я мог показать в нем или только глаза, или одни лишь губы, не одновременно, так что я проделал это поочередно – я находился едва ли на грудь ниже его. Они протащили его мимо моей двери. Я крикнул:

– Что ты сделал? Что ты натворил?

– Ничего! – захныкал он. – Ничего!