Джин Вульф - Пятая голова Цербера [сборник litres]

Через час после того, как меня возвратили туда, Сорок седьмой начал стучаться по трубе. До него каким-то образом дошел слух, что меня должны вернуть, и он послал мне горячие приветствия. Он сообщил, что камера все это время пустовала. Я потерял суповую кость, которой привык пользоваться, но ответил ему, как смог, костяшками пальцев. Узник в следующей по коридору камере тоже узнал, что я вернулся, и начал, как прежде, яростно скрестись и царапаться в стену, но код, будь то прежний или новый, расшифровать я оказался бессилен. Звуки такие беспорядочные, что я иногда задумываюсь, не переговаривается ли он с голосами в своей голове.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ. Не значит ли это, что они собрались меня отпустить? Лучшая трапеза с момента моего взятия под стражу – бобовый суп, жирный, питательный, с настоящими кусками свинины. Чай с лимоном и сахаром. Они передали его мне в большой оловянной кружке, а вместе с утренним хлебом было и молоко. После этого меня вывели из камеры в баню, где я мылся в компании пяти других узников, а волосы, бороду и пах присыпали инсектицидным порошком. У меня появилось новое одеяло, почти чистое – лучше, чем прежнее. Я пишу эти строки, набросив его на плечи. Мне не холодно, однако чувствовать его кожей приятно.

Новый допрос, на этот раз его проводил не Констан, а другой человек, которого я прежде никогда не видел. Он представился как господин Иавис [117] Библейское имя, означает «бесплодный, иссохший». . Он довольно молод и хорош собой, на нем опрятный штатский костюм. Он дал мне сигарету и с огорчением сообщил, что подвергает себя риску заразиться тифом, разговаривая со мной. Видел бы он меня раньше, пока они меня не вымыли. Когда я спросил его насчет второго одеяла и новой бумаги, он показал мне свою папку – там лежали некоторые из ранее исписанных мною страниц, – и пожаловался, что разобрать мои каракули стоило немалых трудов. Поскольку я знал, что на тех страницах не было никаких опасных для меня записей, я с готовностью предложил снять с оставшихся фотокопии, если есть необходимость (а он настаивал, что она может возникнуть) послать их какому-то вышестоящему лицу. Но то, что я пишу сейчас, им едва ли надо показывать. Я много чего навыдумывал о своей жизни с родителями на Земле [118] – по правде говоря, я намеревался сочинить роман, ведь не одна великая книга написана в тюрьмах. Эти страницы только затруднят разбирательство по моему делу. Я уничтожу их при первой же возможности.

ПОЛНОЧЬ ИЛИ НЕМНОГО ПОЗЖЕ. К счастью, они оставили мне спички и свечи, иначе я бы не мог писать. Я уже лег спать, как вошел стражник, взял меня за плечо и сказал, что за мной «послали». Первая мысль моя была о казни; но он усмехался так, что я счел это предположение необоснованным. Я подумал тогда, что они затеяли какое-то новое, мерзкое и отчасти смешное издевательство, например собрались обрить меня налысо.

Он привел меня в комнату на краю тюремного сектора и толкнул через порог, и там меня ожидала Селестина Этьен, девушка из гостиницы мадам Дюклоз. На дворе, наверное, уже середина лета: она оделась так, словно вышла к вечерней мессе летним воскресеньем – на ней розовое платье без рукавов, белые чулки и шляпка. Я привык думать, что она худая, как щепка, но здесь она показалась мне очень симпатичной. Ее большие сине-фиолетовые глаза выражали испуг. Когда я вошел, она встала и воскликнула:

– О! Доктор, как вы похудели!

В комнате имелись единственное кресло, лампа, которую мы не могли выключить, стенное зеркало (я был уверен, что через него за нами наблюдают из соседнего помещения) и старая продавленная кровать с чистыми простынями, застеленными поверх матраца – очевидно, на этот матрац посетительнице лучше было не смотреть. И – что меня очень удивило – комната запиралась изнутри.

Мы некоторое время беседовали. Она сказала, что на следующий день после моего ареста ее посетил человек из городского казначейства и сказал, что в четверг на следующей неделе – в назначенный для свидания день – точно в восемь часов вечера она обязана доложить о себе в приемной Лицензионного Бюро. Она так и сделала. Ее продержали там до одиннадцати часов, после чего чиновник заявил, что этой ночью она никого не увидит и что учреждение уже закрывается, но через две недели она должна явиться снова. Она сказала, что ей сразу стало ясно, как со мной обращаются, но сделать она ничего не могла и побоялась пропустить назначенную через две недели встречу. Но сегодня она не успела сесть на скамью в приемной, как появился тот же самый чинуша, что дал ей от ворот поворот в одиннадцать часов, и приказал ей отправляться в цитадель, добавив, что в обозримом будущем посещать Лицензионное Бюро ей не понадобится. Мадам Дюклоз заставила ее задержаться, чтобы переодеть платье и подобрать духи, и отпустила ко мне.

Ну что ж, довольно. Мне было очень приятно работать над этими записками, наблюдая, как перо оставляет на бумаге паучиный черный след длиной в недели, но при виде ранних записей в папке нового следователя я немного встревожился. Я твердо уверен, что стражник в коридоре мирно спит на посту. Я намерен все сжечь, страницу за страницей, в огне моей свечи.

Переписанные заметки обрывались на середине листа. Дальше шло примечание, с указанием места, времени и даты, когда оригиналы были конфискованы у заключенного.

Вы должны мне простить неразборчивость этой и, подозреваю, нескольких следующих записей. Случилось идиотское происшествие, которое я со временем объясню. Я убил кокошникового тигра и медведя-трупоеда. Второго я подстерег над телом кокошникового тигра, которого застрелил днем раньше. Тигр прыгнул на меня, когда я спускался с дерева, на котором подстерегал его всю ночь. Думаю, он мог меня изувечить – но я отделался несколькими царапинами от кустарниковых колючек, когда тело зверя упало на меня и повалило наземь.

Офицер отложил в сторону блокнот в холщовом переплете и порылся в документах, разыскивая истрепанную школьную тетрадь с записью о сорокопуте. Найдя ее, он просмотрел первые несколько страниц, кивнул собственным мыслям и вернулся к путевому журналу [119].

23 апреля . После того как был застрелен кокошниковый тигр – об этом я уже написал, – я вернулся в лагерь и никого там не застал, кроме мальчика и его кошки, что все это время следовала за нами. Мальчуган приманил ее на колени и сидел спиной к костру, как это было у него в привычке, когда он не хлопотал по хозяйству. Я был очень доволен тем, как мне удалось покончить с кокошниковым тигром, и принялся рассказывать об этом в подробностях. Я даже подошел к ним и стащил кошку с его коленей, чтобы на ее тельце показать, куда именно попали мои пули. Кошка изогнула голову и вонзила зубки мне в руку. Еще вчера, когда я пристрелил медведя-трупоеда, рука не сильно болела, но сегодня воспалилась. Я присыпал рану порошком антибиотика и крепко перевязал ее.