Дмитрий Манасыпов - Дохлокрай

Протяни руку, видишь, вот они уже перед глазами, переливающиеся таким знакомым, берущим за душу, пахнущим прямо как тогда, манящие, сил нет терпеть, верно? Пойдем, пойдем, не бойся. Я просто буду рядом.

Рассказывай, делись со мной, а я просто послушаю и посмотрю…

Слоненок? Какой такой слоненок, не хочу, не над…

Слоненок в бейсболке был мечтой. В смысле, про Сегу-Мега-Драйв-два никто не думал, финансов родителям совсем не хватало, они пришли через полтора года, в девяносто шестом. А в девяносто третьем-девяносто четвертом мечтой был слоненок в бейсболке.

– Деньги есть?

– Нет.

– А если найду?

Тебе тринадцать? Нормально, уже подойдешь как жертва. Решай сам, как быть и что делать. Маленькие городки вошли в девяностые позже Столиц и мегаполисов, но куда увереннее, на форсаже и сразу входя в пике. Никто не спорит, район на район, ПТУ против техникума, школа на школу, но все же были правила. Их не нарушали, нас, десятилетних, как-то раз отпустили семиклассники, даже не надавав щелбанов. Только это осталось там, в СССР, автоматах с газировкой по три копейки и восьмидесятых.

– Попрыгать?

– Охренел, малолетка?

– Да не…

А что оставалось? Вот ты идешь, весь такой спокойный и вовсе даже не крутой, ты же хороший мальчик: брюки, резиновые сапоги, куртка из Вьетнама, ни разу не модная и с шарфом. Раз – ты уже прижат за школой, где зачем-то поперся, идя к бабушке, пятью теми самыми пацанами, что уже курят, пьют за углом из горла за раз ноль-пять, на костяшке запястья пять точек тушью и иглой с ниткой, все в спортивном и кроссовках. Головы еще не бритые, челки направо, а у одного даже крашеная. Хрен редьки не слаще, фиолетово, какая гопота обувала тебя в девяностых – лысая или с модельной стрижкой. Особенно в тринадцать, когда обидно до слез, но плакать ни хрена нельзя, а надо быть пацаном и все такое. Это, вот ведь, страшнее, чем к фашистам в плен… Наверное.

– Ты кто такой ваще?

– Откуда и кого знаешь?

– Ты ровно стой, когда со старшими разговариваешь.

Самые главные вопросы девяностых тогда еще не успели включить самый-самый: ты кто, вообще, по понятиям? Натурально, он появился в конце девяносто четвертого, с первыми стрижками под расческу, расползшимися аки саранча по полю.

Ровно перед старшими? Да класть на таких старших, результат-то уже был очевиден. Лучшее развлечение молодежи середины девяностых было простым: сбить с ног и запинать, прыгая потом всей стаей сверху, отбивая ливер, ломая кости и просто наслаждаясь собственной крутостью. Когда через пару месяцев они сами, либо кто-то из родных попадал в такую же мясорубку, оставалось только пожать плечами.

– Че молчишь?

Самым сложным всегда становится первый шаг. Даже если шаг – это слово. Особенно, когда ты хороший мальчик и материться не любишь. Пока, во всяком случае, ведь детство еще недалеко, как и восьмидесятые. Но ничего, братишка, девяностые тебя быстро научат как правильно.

– Иди в жопу.

Чак Норрис ударом ноги с разворота мог победить почти всех. Кроме Брюса Ли, вернее, Брюсли.

Шварц легко ломал ближайший забор и обломком несущего бревна выносил всех возможных подонков.

Сигал, только-только мелькнувший с «Захватом», тупо ломал руки-ноги-шеи и плевать хотел на сотни тысяч ямайцев, колумбийцев, итальянцев и прочих мафиози.

Простому пацану девяностых самым лучшим раскладом казалось удрать. А если не удрать, оставшись гордо и глупо, то просто скрутиться на асфальте или земле в клубок и закрыть голову. В идеале с балкона орала бабка и грозила никогда не приезжавшей милицией.

Ну, извини, зато ты поделился, спасибо. Обидно было? Было… Думаешь, сейчас не так? Люди меняются? Ну, ладно, давай дальше… Куда, говоришь, отправляли?

Или не отправляли?

Мы вас туда не отправляли.

Знаете, что хотелось, когда услышал? Вернуться назад и написать заявление о нежелании ехать выполнять СБЗ, служебно-боевые задачи, куда там Родина посылала. И чтобы еще кто-то отказался. Желательно – все.

Таджикистан. Северный Кавказ. Дагестан и Чечня. Несколько необъявленных войн, включая вторую чеченскую, что вдруг, просто и незамысловато, стала контртеррористической операцией. Не было войны, ребят, были столкновения.

Нас никто не посылал туда, куда мы ехали добровольно. Любой мог отказаться и его бы просто не взяли, командиры в ДОН были не дураки, понимали, к чему приводит трус, отказник или неположенец там, где стреляют. Ведь иногда АК-74М может крякнуть и в спину.

Мы вас туда не отправляли.

Нас и не нужно было отправлять. Хорошо ведь, сидючи в конце девяностых в кабинетике где-то в Поволжье, думать о Кавказе, чеченцах, заложниках, торговле людьми и отрезанных пальцах с ушами ка ко чем-то фантастическом, верно? Хорошо, продавая мягкую кровлю в Москве, Питере или Новосибирске не думать о казаках, о настоящих, а не ряженых с лампасами, о тех, что РПК калибра семь шестьдесят два за спину, на лошадь и. в камуфляже, вдоль Терке в патруль, верно? Отлично, лаская нежный девичий упругий живот и сисечки без лифчика, имея должность и даже погоны, не знать о простых дагестанских мужиках, взявшихся за оружие из-за наплыва бородатых гостей, желающих научить правильной жизни, да?

Мы вас туда не отправляли.

Не обижайся. Память твоя сама подсказывает, что тебе по-настоящему важно. Все эти твои вот добрые вещи, ты их прямо помнишь? Да ладно? И что хорошее было перед тем, как попал в Стражу? Ну, конечно, женщина, кто бы сомневался.

Женские руки говорят без слов. О настроении, переживаниях, вчерашнем дне или текущих желаниях. Именно так. Сложно не заметить ласковое вверх-вниз пальцами по бутылке "колы" в руках собеседницы. Неплохо, если она при этом улыбается, глядя на тебя. Обидно, если вдруг "ой" и неловко взгляд в сторону. То не суть.

Не видел Эстремадуру, Астурию или бунтующую Каталонию. Не любовался живым фламенко.

Не следил за ругающейся чернокудрой дуэньей на улочках старого раскаленного Мадрида. Но испанские руки… о да, не забыть.

Она ругалась безумно прекрасно. К началу ругани, где-то ближе к обеду, укладка стремительно проигрывала бой повседневности. Волосы цвета воронова крыла собирались невообразимым узлом, удерживающимся на честном слове и сувенирном ватиканском карандаше с плоской блестяшкой страза. Узкие клинки бровей жили своей жизнью и обещали кары небесные. Глаза цвета миланского ореха метали громы, молнии и сопутствующую креативную нецензурщину. Если в ход вступала нормально-русская брань, то даже она не портила общего.

Всё просто. Её руки жили собственной испанской жизнью. Красивые крупные руки с длинными сильными пальцами. Только темно-красный или вишневый лак. Пальцы рассказывали ярче и доступнее слов. Укоряли, обвиняли, подсказывали, ласкали, давали надежду и ставили самую последнюю точку.