Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– Забирайся!

И вот мчимся во весь опор по гати в тарантасе, запряженном конем, а обладатель сильного голоса оборачивается с облучка и весело подмигивает – мол, ничего больше не бойся!

Я и не боюсь, я даже оглядываюсь, пытаясь разглядеть ходячие костяки, но там никого, лишь искривленные стволы березок, чудом проросших в проклятых топях, похожие на истлевших, искривленных смертными муками людей, и мне хочется смеяться от разыгравшегося воображения. Ходячие мертвецы!

– Радищев, – говорит мой спаситель, натягивая поводья, отчего конь замедляет аллюр с галопа на рысь, а затем и вовсе переходит на шаг. Тарантас больше не подскакивает на бревнах, можно разжать пальцы, отпуская край облучка и протянуть в ответ руку.

– Евтушков, поэт. Огромное вам спасибо, товарищ… господин Радищев! – Смотрю на этого человека и понимаю – попал да из огня в полымя. Я узнаю его.

Радищев жмет мне руку – крепко. И нет в нем ничего от еще одного призрака прошлого – такой полноте жизни позавидует любой здоровяк.

– Можно и товарищ, – сказал опальный дворянин. – Я привык за столько-то лет… Как там в Москве, Санкт-Петербурге?

– Железную дорогу проложили, – отвечаю я. – Теперь за одну ночь можно из Москвы в Ленин… Санкт-Петербург добраться. Стрелой!

Мой спаситель улыбается, и я понимаю, что он об этом знает, но все же продолжает:

– Значит, теперь и не увидишь, не услышишь истинных чаяний народа? Из одной столицы в другую за ночь, из Европы в Сибирь – за несколько часов на этом вашем…

– Самолете, – подсказываю я.

– Да, самолете… Раньше в Сибирь сколько добираться приходилось! Месяцы, годы… Так ведь и видели всё – как народ живет, как страдает несправедливо… Может, потому и велено высочайшим указом железные дороги строить, а? Дабы меньше видеть? Что из окна этой вашей «Красной стрелы» разглядишь, да еще и ночью?

– Действительно, – бормочу. Никогда не приходилось взглянуть на прогресс в транспорте с такой стороны.

Но тут тарантас остановился, мы миновали болото. Вокруг высились замшелые деревья, но дышалось удивительно легко, на лице ощущался легкий ветерок, пахнущий рекой.

– Вот и приехали, – Радищев повернулся ко мне. – Иди, поэт, своею дорогой. Не торопись, иди медленно, чтобы увидеть все, чтобы услышать всех.

Когда повозка скрылась в болотном тумане, я нащупал в кармане блокнот, достал его, ручку, присел на поваленный ствол и принялся писать – слово за словом, строфу за строфой.

– Что больше всего запомнилось? – переспросил Марчук, улыбнулся, посмотрел на жену, сидевшую тут же, за пустым столом. – Ну, наверное, наш эшелон… наш первый эшелон. Как ехали через всю страну, через Сибирь, ехали добровольно…

– Кое-кто и за длинным рублем ехал, Алеша, – уточнила его рыжеволосая жена Лена. – Я в Москве жила, на Сретенке. Как услышала про комсомольский призыв, сразу решила, не раздумывая. Мама отговаривала, мол, в тайге аппаратов с ситро нет, а мне всё нипочем, смеялась, что вода в Ангаре вкуснее… И ведь действительно – вкуснее!

Поэт больше, чем поэт, даже в самом утилитарном смысле. Он еще и журналист. Только задача поэта сложнее, чем у журналиста. Ведь тому надо всего лишь очерк в газету написать, переложить услышанное, записанное в олитературенные рассказы первостроителей о том, как прибыли сюда первым эшелоном. Самые первые. Первые из первых. Но поэт должен идти дальше, гораздо дальше.

– Жили в зеленых палатках, – продолжил Марчук. – В Зеленом городе, не потому что в лесу, а из-за этих зеленых палаток. Утром просыпаешься, а волосы к подушке примерзли! Выскочишь на мороз, оботрешься снегом, и столько сил, дай волю – собственной грудью Ангару перекроешь! Такой прорвы сил нигде, ни на каких стройках не испытывал, только здесь, на Падуне.

– И не болел никто, – поддержала его Лена. – Вы не поверите, товарищ Евтушков (– Можно просто Эдуард, – предложил я, но супруги Марчуки упорно величали меня товарищем Евтушковым, и в этом ощущалась особая теплота, как ни удивительно). Приехали первым эшелоном не седобородые полярники и зимовщики, а самые обычные городские парни и девушки, некоторые вообще с юга, снега не видели, представляете? И хоть бы у кого насморк, простуда! Или травму получил, делать ведь тоже мало что умели…

– Ну, не преувеличивай, – Марчук посмотрел на свои ладони – широкие, заскорузлые, с крепкими пальцами, будто хотел показать – эти руки умели многое. – Были и такие, кто начинал болеть, да так и не смогли в порядок прийти, приходилось увольняться и уезжать. Правда, все как на подбор – лентяи, охотники до рубля и выпивки. Такие здесь не выживали, не приживались, точно. Стиляги…

– Ой, а ты не помнишь, Алешка, каким сам был? – Лена засмеялась. – С гитарой, в ковбойке, галстук шнурком. Стиляга стилягой. Всю дорогу – песни и балагурство. Правда, я его за те песни и балагурство, может, и полюбила… – она помолчала, водя пальцем по столешнице, а я еще раз огляделся.

Комната Марчуков – воплощение аскетизма. Вещей за все эти годы они не скопили, в мебели и посуде обходясь казенным. Даже жить продолжали в одном из первых Братских общежитий на первой улице города – Гидростроителей. Сейчас эти бревенчатые здания готовили к сносу, а первостроители, которые к ним словно прикипели, не слишком охотно, как мне потом жаловался начальник жилищного строительства Братска, перебирались в кирпичные дома с отдельными квартирами, санузлом и колонкой.

– Словно медом в общежитиях намазано, – качал головой начальник. – Будто их обратно в палатки переселяю! Хотя… хотя в палатки они переехали бы без вопросов… Первостроители – они такие. Особенно первоэшелонники… Особая кость, закалка. Герои!

– Нам ничего и не надо, – Лена женским чутьем уловила мои мысли. – Все у нас для счастья есть, а вещи счастью не помогут… Так вот, он этим галстуком-шнурком потом сапоги развалившиеся подвязывал, представляете?

– Было дело, – усмехнулся Марчук и нежно погладил жену по плечу. Простое движение, даже слегка грубоватое, но меня внезапно пронзила острая зависть к этой паре. Предо мной приоткрылась полнота их жизни, работы и любви. Они казались религиозными аскетами, для которых весь смысл и вся ценность бытия – в служении литургии высшему божеству. И божество это перегораживало Ангару, претворяя дикую мощь воды в чистейшие потоки энергии, которые невидимыми полноводными реками растекались по стране.