Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– Поэты пишут иначе?

Пожимаю плечами:

– Могу сравнивать только с самим собой и тем, как работалось раньше. Если бы не… в общем, давно бы решил, что у меня паранойя. Представляешь, я видел Ленина! В живую… Хотя он походил на артиста Каюрова… А может, артист Каюров чем-то походил на Ленина…

Музыка громче. Не магнитофонная, а самая простая – играла гармонь, слышались смех, хлопки, выкрики. Люди толпились на берегу рядом с бетономешалками. Если бы не их спецовки, можно подумать, будто там танцы.

– Танцы и есть, – будто подслушала Зоинька. – Танцы на бетоне.

– Как?

Она потянула меня за собой. Крепкий запах пропотевших рабочих тел, еще не смытый послесменным душем, горький привкус кирзовых сапог и пропыленных комбинезонов. Они неохотно расступались, пропуская нас, но Зоинька повторяла и повторяла в неподвижные поначалу широкие спины:

– Пропустите товарища поэта, пропустите товарища поэта, он должен посмотреть…

И спины расходились в стороны, освобождая нам проход, я сжимал узкую ладонь Зоиньки, боясь затеряться в густоте человеческих тел, а музыка громче, заливистее, задорнее.

И прежде, чем мы вошли в круг света от укрепленных над площадкой прожекторов, Зоинька обернулась ко мне, прижала пальчик к губам, а потом сказала:

– Не каждый удостоен это видеть. Мистерия социализма, понимаешь? Еще на Магнитке так затанцовывали бетон, чтоб крепче, на века! Но тебе можно и даже нужно. Она так повелела.

– Кто повелел? – вырвалось и только потом осознал излишность вопроса. Та, что темнела громадиной над укрощенной Ангарой, та, что пристально всматривалась в меня десятками и сотнями огней.

Братская ГЭС.

Низкая выгородка, до краев наполненная бетоном. И там отплясывают парни и девушки. Лихо, легко, будто нет вязкой сероватой жижи, которая неохотно плещется, накатывая на бортики тяжелыми волнами, хватает, словно пытаясь усмирить, беспокойных танцоров за икры, ступни, но те словно и не замечают ее сопротивления, а паче того – не обращают внимания на то, во что превращается их обувь и одежда.

Тут нет единообразия. Каждый выплясывает по-своему. Кто-то по старинке, вприсядочку, кто-то – цыганочку с выходом, а кто-то и модный рок-н-ролл, больше похожий на акробатические номера, настолько лихо удалец крутит партнершу в развевающейся юбке. Музыка не имеет значения. Я понимаю, глядя на их лица, – каждый слышит свое: «Камаринскую», «Гитару семиструнную» или залихватские «Blue Suede Shoes» Элвиса.

Мистерия. Зоинька права.

Не успеваю среагировать, быть может – удержать: она бросает мне пиджак, вскакивает на край выгородки, чудом удерживаясь на узкой доске, чтобы крикнуть:

– А ну, расступись, народ! Зойка плясать хочет! – Упирает руки в боки и выкидывает вперед ногу, обутую в новенькие лодочки – аккуратные, белоснежные, страшно представить, что сделает с ними пляска.

Напоследок обернувшись и подмигнув, она бросается в бетон, но удерживается на его поверхности, как бегущая по волнам Фрэзи Грант, туфельки-лодочки сохраняют ослепительность, будто напитанные электрическим светом, а может так и есть, ведь какая-то сила не дает ей, как всем, погрузиться по лодыжки в жижу, и внезапно, каким-то чутьем понимаю, что будет дальше, что произойдет, и словно в подтверждение рядом с завистью произносят:

– Опять Зойка в передовиках окажется! Сейчас бетон застынет! Отбойные молотки приготовили?

– Приготовили, – отвечают другие голоса, в которых нет зависти, а только веселие, которое здесь и сейчас вовсе не от пития, а от творимой мистерии. Мистерии социализма.

Они взбивают бетон. Взбивают так, как хозяйка взбивает крем для торта, неистово работают ногами, будто пружинными венчиками, дожидаясь момента, когда жидкая смесь масла, яичных белков, сгущенки начнет густеть, уплотняться. И Зоинька действительно пляшет по поверхности бетона, хотя даже сейчас, когда он изрядно загустел, она должна погрузиться в него так же, как и другие танцоры. Но… но не погружается.

А затем всё прекращается. Пары не в силах шевельнуться, прихваченные застывшим бетоном, и только Зоинька весело раскланивается и делает шутливые книксены, а затем бежит ко мне, а на выгородку взгромождаются такие же веселые парни с отбойными молотками.

Необитаемыми островами необъятного архипелага ГУЛАГ они разбросаны по всему пространству одной шестой суши, подживающими стигматами покрывая тело страны, вопреки всему – мещанству, репрессиям, доносам, Берии – пестующей ростки социализма, которым предстояло зацвесть и принести плоды Коммунизма. То, что стыдливо скрывалось от тех, кто и так знал все, а потому понадобилось чудо откровения ХХ века, когда почти тайком, без объявления войны, война все же началась – против сталинизма, против культа личности, против шпиономании и обвинений во вредительстве, против гонений на генетику и кибернетику, против заскорузлости экономических догм и за то, что экономика должна повернуться лицом к потребностям людей.

Вот трагедия России: крайне нужное дело затеваются и проводятся крайне неподходящими для этого людьми! Кровопийца и насильник Берия объявляет предвоенную амнистию, а затем проводит амнистию после смерти диктатора. Лысый придурковатый Хрущев разоблачает культ Сталина, хотя и невозможно представить, что у человека, приспешника, члена камарильи при Иосифе Грозном, руки не по локти в крови, а совесть чиста, аки у младенца.

Да и сам грешен, воспевая в разнесчастном первом сборничке «Разведчики грядущего»:

Сталин и был главным разведчиком грядущего.

– Культ личности? – Старый зэка хмыкнул, наклонился поправить головешку в костре. – И культ был, так ведь и личность имелась… – задымил жуткий самосад, отрицающе качнув головой на протянутую мной пачку «Дуката». – А есть ли они сейчас – личности? Что скажешь, поэт?

Тут же сидит и вертухай, подобрав полы потрепанной шинели, положив поперек колен автомат, подняв воротник от холодного ветра, что гулял по территории заброшенного лагеря. Старый верный Руслан лежал рядом, положив тяжелую седую голову на могучие лапы. В нем почти не осталось ничего собачьего, особенно в глазах, по-человечьи мудрых и тоскливых.