Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

Феликс говорил и говорил, а перед моими глазами с каждым глотком, с каждой ягодой всё шире распахивалась картина на Симбирск. Не на этот, на тот еще… И мальчишку я вдруг узнал. Белокурого кудрявого мальчишку в гимназическом сюртуке, что шагал через шум ярмарки, но не за пьяной своей матерью, а нечто прозревая за мельтешением народа, товаров, времен.

Я заблудился. Дурацкая стыдливость загнала в тайгу подальше от дороги, по которой грохотали грузовики, легковушки, бензовозы, краны, поднимая густую пыль, отчего казалось, будто сам асфальт удушливо чадит под раскаленным сибирским солнцем. Пыль покрывала придорожные кусты плотным белесым налетом, листва жухла и опадала, оставляя лишь тонкие прутья ветвей, не давая возможности страждущему пристроиться вдали от лукавых глаз.

– Не заходите далеко, – предупредил шофер. – Всякое случается.

– На медведя можно наткнуться? – спросил я, хотя от бурчания в животе не до шуток. Хотелось быстрее выбраться из духоты салона, а пуще прочего – из клубов пыли.

– И это тоже, – как бы неохотно подтвердил шофер, намекая, однако, – есть нечто и похуже, чем шальной топтыгин, изгнанный грандиозной стройкой с мест обитания. – Если что, кричите.

Прижимая руки к животу, я метнулся в гущу деревьев. И только ощутив блаженную пустоту и легкость, понял – не знаю в какую сторону возвращаться. Попытался определить направление по гулу машин, но шум качающихся от ветра деревьев растворял его без остатка. Ровная и плотная стена леса окружала со всех сторон. Вслед за облегчением кольнуло беспокойство.

– Эй, – не крикнул, но сказал я. Кричать пока казалось стыдным. Чудилось – вот-вот появится хмурый шофер и скажет:

– Ну, что же вы? Я ведь говорил – не ходите далеко!

Однако испугаться не успел. Из-за деревьев вдруг показалась вереница людей. Они шли друг за дружкой, и поначалу показались мне туристами. Лишь присмотревшись, сообразил – вряд ли туристы будут расхаживать по лесу все как один с палками в руках, с заплечными мешками, а не рюкзаками, в бесформенных шапках, с лодыжками до колен перемотанными серыми тряпицами и в лаптях.

Ходоки, не туристы. Ходоки из каких-то невообразимо дальних времен и мест, идущие то ли с челобитной к царю-батюшке, то ли с коллективным прошением к государю-императору, то ли с наказом к революционным депутатам. Идут ходоки, тянутся мимо длинной многоногой, многоголовой гусеницей, поскрипывая лаптями, распространяя удушливый запах давно немытых тел, испревшего исподнего, а еще – непаханой земли, стонущей от голода скотины, обескровленных войнами и грабежами деревень, неустроенности жизни, нищеты, но самый сильный запах – обреченной надежды, будто нечто ещё можно устроить, изменить, накормить всего лишь повелевающим и обязательным к исполнению решением сверху.

Они идут мимо, поглядывая на меня из-за завесы нахлобученных на глаза шапок, густых седых бровей, поглядывая, но ничего не спрашивая, лишь еле заметно кивая, мол, и тебе здорово жить, мил человек. Мы идем по своим делам, ты иди по своим. А хочешь, так присоединяйся, возражать не будем. Одним больше, одним меньше – какая разница?

И меня словно что-то или кто-то толкает в спину, я втискиваюсь в промежуток между обородым старичком, согбенным и замшелым, и более молодым мужиком, чья могучая борода красиво курчавится, подбитая седыми прядями. Теперь между ними я. Словно недостававшее звено в многоногой, многорукой, многоголовой процессии ходоков, ползущей сквозь тайгу, сквозь пространство и время к тому единственному, с кем назначена у них встреча. Ощущаю себя поначалу неловко, чужеродно, даже армяка у меня нет, да и суковатая палка не помешала бы – отводить ветви, опираться, а то и ловко сигать через ручьи, перехватив ее неожиданно ловко наперевес, сделав несколько быстрых шагов, упершись кончиком в середину русла, и словно огромная стрелка часов одним махом передвинувшись против временного потока.

Каждый прыжок – как еще один прыжок в прошлое. Сквозь оттепель, послевоенную разруху, войну, первые пятилетки, нэп, Горки, Гражданскую войну, в то время, когда вождь мирового пролетариата сидел за столиком в кремлевском кабинете на краешке стула, готовый по едино ему ведомому импульсу сорвать с места и куда-то почти побежать энергичной, подпрыгивающей походкой, но пока выдалась относительно спокойная минутка, и дела на фронтах революции могли обойтись без его пристального внимания, он сидел и писал, морща могучий лоб.

И когда секретарь докладывает, что пришли ходоки с далекой Сибири, с Ангары, он, не отрываясь от бумаг, делает нетерпеливый жест – пусть заходят, мол, – и мы, робея от всего увиденного на Москве, гурьбой протискиваемся в кабинет, он пружиной распрямляется, вскакивает, бросается к нам и принимается пожимать робко протянутые заскорузлые ладони, приговаривая с такой знакомой по фильмам и спектаклям картавинкой:

– Ангара, товарищи? Неужели с самой Ангары дошли? Это очень хорошо, товарищи! Это чертовски своевременно, товарищи! Потому как есть у нас большие планы насчет вашей Ангары! Как вы думаете, товарищи, если мы там построим огромную плотину, крупнейшую в мире, какую ни одним буржуям не построить, а? И которая дает столько электричества, что свет придет в каждую деревню, в каждый крестьянский дом, товарищи?

Мы переглядываемся, хмуримся, оглаживаем бороды.

– Дык… электричество… электричество – это хорошо…

И он смеется, уперев руки в бока, слегка прогнувшись назад, смеется громко, заливисто, и в этом смехе внезапно прорывается могучий шум Ангары, гул электрических рек, волнение Братского моря, и я оказываюсь на берегу с такой неуместной, казалось бы, мыслью, что человек говорил, смеялся, картавил, ну, очень уж по-каюровски.

Идут ходоки к Ленину… Идут сквозь пространство и время, влекомые могучей электрической рекой, для которой нет никаких физических преград.

Учительница Элькина остановилась перед дверью в класс, строго осмотрела меня с ног до головы, будто видела в первый раз, потом, слегка смягчившись (всё ж – поэт!), спросила, словно напоследок испытывая крепость моего решения: