Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

И вот она передо мной – в лихо повязанной косынке, ватнике, заляпанном известью, ватных штанах, сапогах не по размеру, в руке – мастерок. Улыбка, заразительный смех.

– Ты? Ты?!

– Я, конечно, я!

– Зойка-а-а! – падает клич с небес. – Что за столичный хахаль?!

Смотрю туда и вижу десятки таки же клетей, через края которых перегибаются фигурки, кажущиеся толстыми, неповоротливыми в рабочей одежде, словно закуклившиеся личинки, ожидающие срока метаморфоза, который наступит с концом рабочего дня, когда они также спустятся с небес, гурьбой пойдут в раздевалки и душевые, чтобы стайками выпорхнуть оттуда преображенными – пахнущими чистотой и мылом, в платьях и туфельках, с белыми сумочками в руках, уложенными волосами, напомаженными губами. И среди них – она, такая же веселая, хохочущая Зоинька Зерцалова, столь непохожая на себя, какой она была всего лишь год назад.

– Что делаем? Замазываем трещины в бетонном покрытии плотины, – она ловко вертит мастерком, показывая – как надо укладывать раствор на темно-серую спину колоссальной стены, что встала поперек могучего ангарского потока. – Очень ответственная работа! Ни одной трещинки, ни одной царапинки нельзя пропускать. Представляешь, какой тут напор воды! Любая трещина может превратиться в сквозную дыру, стать причиной катастрофы. Даже когда там висишь, – она задрала голову, придерживая на затылке платок, – ощущаешь его…

– Что? – выдохнул я, не в силах прервать Зоинькин монолог, хотя мне сейчас глубоко наплевать – чем она занимается, меня будоражит загадка ее преображения, они никак не сходятся в моей голове – декабристка и петрашевка Зоинька Зерцалова и член бригады коммунистического труда, разведчица грядущего Зоя Зерцалова. Никогда не верил и не поверю в чудеса перековки. Ни один строй, ни одно наказание не сделают из Савла Павла, как бы не убеждали нас в обратном какие-нибудь архаичные «Педагогическая поэма», «Большая жизнь» или «Битва в пути». Черного кобеля, как и черную суку, добела не отмоешь.

Она продолжает, смеясь, рассказывать, а я слушаю, придерживая шляпу на голове, которую порывы ветра пытаются с меня содрать, но Зоинька вдруг делается серьёзной, замолкает, отстраняется от меня, спрашивает:

– Сам-то откуда свалился? Слышала краем уха о твоих проблемах, какое-то интервью ты там дал… Неужели из-за этого?

– Со мной всё в порядке, – беспечно отмахиваюсь, сам в это уверовав, ибо абсурдно. – Дали в издательстве заказ на большую поэму про крупнейшую стройку, про Братскую ГЭС. Вот и приехал в творческую командировку, заодно перед строителями выступаю, стихи читаю. Набираюсь вдохновения и впечатлений.

– Вдохновения и впечатлений здесь много, – Зоинька копается в кармане ватника, вытаскивает пачку папирос.

Она спит. Осторожно откидываю одеяло, пятками касаюсь ледяного пола, недолго сижу, потом встаю и подхожу к книжной полке. «Что делать?» Вопрос вопросов. Для некоторых книг вся их ценность – в названии. Ну кто, скажите пожалуйста, кроме школьников, будет в наше время читать Чернышевского? И не просто перелистывать, а делать пометки, закладки, что-то писать на полях потрепанного томика «Учпедгиза» образца 53-го недоброго года.

В комнате никого, кроме нас. Так случилось. У кого-то ночная смена, хотя не могу представить – как можно работать на стройке в такую темень? Кто-то разошелся по подругам, друзьям. Чудо есть чудо – мы с Зоинькой наедине. Вот, одна из героинь моей будущей поэмы, лежит нагая, разметавшись на панцирной кровати. Ударница социалистического труда. Видит четвертые сны о светлом будущем, как какая-нибудь Вера Павловна.

На столе бутылки, остатки картошки, селедки, присыпанной сморщенным зеленым лучком, в блюдце – окурки «Явы», которую Зоинька вдыхала и не могла надышаться после жесткого самосада местных папирос.

Мой осторожный вопрос: пишет ли ей кто из той, прошлой жизни? Она досадливо отмахнулась:

– Разве то была жизнь? Здесь жизнь, а там – так, житьё. Болтовня трутней.

– Не за болтовню вас взяли.

– Да… хотя, я даже благодарна им. До чего могла дойти – жутко представить. Свободы без обязательств хотелось… А на деле – не знали куда себя деть, понимаешь? Рассыпано мечтали, растрепанно жили. Ну, от безделья бесились. Как какие-нибудь дворяне, которые в революцию шли… Нет, они, конечно, правильно шли, времена другими были. На вопрос «Что делать?» ответ имелся. А вот нам… Если хочешь знать, я всех немножко призирала, представляешь? Мне они казались ужасно… ужасно отсталыми. Работяги-трудяги. Приехали за длинным рублем, а всё остальное – газетное и журнальное враньё.

Такой бутылки я еще не видел. Откуда она? Из гастронома, вестимо. Вроде водка как водка, только название забавное: «Братовка особая». Синеватая наклейка с изображением строящейся плотины, скорее всего репродукция картины местного художника-самородка.

Я взял бутылку за горлышко, качнул. Жидкости еще много. И тут мне показалось, будто изнутри исходит неяркое, еле заметное свечение. Если бы не полумрак в комнате, к которому глаза привыкли, то его и не заметить. Но свечение имеется. Имеется… Синеватое, плотное, оно усиливается, если качнуть бутылку, закрутить в спираль плещущие на дне остатки.

Сердце заколотилось. Бред. Белая горячка… Откуда?! Допился, поэт хренов… Нормальные люди до зеленых чертей допиваются, как тот… поэт-песенник… а у нас всё не как у нормальной творческой интеллигенции, наособицу – «Братовка особая». А, семь бед – один ответ. Где стакан? Вот он… Трясущейся рукой наливаю до краёв, зачем-то вспоминая суровый лик Бондарчука, который бросает мучителям:

– После первой не закусываю!

Свечение всё ярче. Поставь стакан на газету, можно различить проступающие буквы передовицы. Хватаю и вливаю в себя. «Братовка особая» даже на вкус отличается от тех водок, что в изобилии разливаются на просторах родины. Дурно пахнущие, резко отдающие сивушными маслами, прошедшие очистку с нарушением ГОСТов, лишь бы быстрее и полнее принести в казну государства наложенный на даровое питье то, что именуется мудреным словом «акциз». Когда-то пил с экономистами из Плехановки, так они под «Столичную» подробно растолковали – как бюджет государства держится на водке.

Но «Братовка» оказалась лучше хваленой «Столичной», которая прошла все полагающиеся очистки и которая, по слухам, поступала на столы советских и партийных руководителей. Что-то в «Братовке» имелось такое, от чего казалось, будто тебя запитывает электричество. Выработанное Братской ГЭС, сжиженное и разлитое в бутылки.