Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

Она настоящая, потому как зачата и рождена не только мной, но – залом, похожим на огромного медведя начальником Братскгэсстроя, как мне сказали – здешним царем и богом, представителями местной интеллигенции, что сидят в первом ряду и неистово, безо всякой зависти и задней мысли аплодируют мне, искренне радуясь возможности послушать столичную знаменитость. Неистовует Фридрих, мой Энгельс. Считает себя героем:

– Эдуард, вы поймите – Братск особая республика. То, что в Москве, то в Москве, а нам позволено больше, гораздо больше! Вылезайте с этой чертовой Зимы, отогреетесь у нас, встретитесь с людьми, мы вам покажем Братскую ГЭС! Иван Иванович – во, мужик! Ему ваши дрязги – до одного места! Соглашайтесь, Эдуард!

Эдуард, понятное дело, согласился. Для затравки – запись на местной радиостанции в местечковой передаче «Голос». Кто только ей такое название дал? Будто о «Голосе Америки» здесь и не слыхали. Вражеские голоса… Дальше – больше. Встреча с братчанами в Доме культуры энергетиков. Зал ломиться. Аншлаг. Потом обещанный выезд на стройку. Братская ГЭС еще в стапелях, но готова к пуску. К старту. Словно огромный корабль, который тронется с места и потянет за собой не только Братск, не только Сибирь, но и всю страну вместе с таким, казалось бы, крошечным поэтом Евтушковым.

У них, в Комитете, кажется, это называется «работать под прикрытием». Или – «внедряться в стан противника». Точно не знаю. Я даже не сексот – вот уж мерзко звучащее словечко. А кто? Добровольный помощник? Во всяком случае, все мои знания о работе Комитета почерпнуты из фильмов и книг. И не понимаю почему предпринят столь обходной путь – через станцию Зима, где живет мой дядя, где во время войны жил и я на попечении бабушки, тогда – предгорсовета, и где мне теперь рекомендовалось остановиться, изображая то ли опального поэта, то ли поэта в изгнании, а может и то, и другое вместе. Этакий Овидий: коли выпало в империи родиться… как там у Йоси Бродского, тунеядца нашего от поэзии? Впрочем, неважно… Сидеть и ждать. Чего ждать? Ждать, когда придут в движение невидимые глазу шестерни.

Я вспомнил в размышленьях над летами как жили ожиданием дома, как вьюги сорок первого летали над маленькою станцией Зима…

Я сидел и ждал, теряя надежду и подозревая в этой авантюре какое-то извращенное издевательство Комитета и лысоватого гражданина начальника в затемненных очках лично, которые столь странным и нелогичным способом все же спровадили проштрафившегося деятеля культуры в ссылку. Откуда мне не возвратиться. И даже вражеские голоса не станут наперебой вопрошать о судьбе известного поэта, давшего неподцензурное интервью свободному органу буржуазной мысли.

Сидел как Пушкин в Болдино. Как Пастернак в Переделкино. Как Евтушков в Зиме. А потом в комнату заглянул дядя, отдал письмо матери и сообщил: мне звонит какой-то Фридрих. Письмо так и не успел прочитать. Оно лежало в кармане пиджака, дожидаясь паузы в чреде событий, когда мы, после прогулки по Братскому морю, причалили вблизи деревни Воробьево, как сообщил мой Вергилий, дабы попотчевать поэта, то есть меня, местной ушицей.

Народ потянулся. Каким-то шестым чувством распознав – здесь, на берегу рядом с деревенькой, люди с заезжей знаменитостью.

– У нас и Пахмутова с Добронравовым были, – сообщил вместо приветствия вышедший к нашему биваку человек с громадной рыбиной через плечо. – Мы их тоже ухой потчевали. Слыхали небось? Про ЛЭП? Про тайгу? Про Братск? Марчука? Я пластинку купил в сельпо. Только слушать не на чем. Говорю им – проигрыватель везите, а они который месяц обещают! Мы сейчас рыбец быстренько и по-походному. Поэт, говоришь? Поэтов уважаем!

И закипело, взбурлило, взметнулось огнем, пронзило ароматом ушицы. От меня ничего не требовалось. Я вспомнил о письме, отошел на бережок и распечатал конверт. Исписанный крупным маминым почерком листок и фотография. Старая фотография – палатки, люди, костер, вещи. Не туристы, экспедиция. На обороте выцветшими чернилами – Ангара, 1933. Так и есть, вот мама, там, кажется, папа. Молодые, только-только поженились и в медовый месяц отправленные романтичной рукой институтского распределения в геологическую экспедицию.

Но самое главное, что имелось в письме, показалось поначалу забавным совпадением.

«Обрати внимание на палатку. Именно там это и случилось. То, после чего через девять месяцев появился на свет ты. Ты сейчас где-то в этих местах.»

Мама не могла знать, конечно же. Но уж больно дерево приметное. На берегу новорожденного Братского моря. Не ушло под воду. Величественно качается на ветру, будто приветствует того, чья жизнь зародилась рядом с ним, аккурат тридцать лет тому назад.

Из всей выставки я тогда запомнил только Зоиньку Зерцалову и казнь Стеньки Разина. Неподцензурная выставка свободных художников, первая и последняя как для самих авангардистов, абстракционистов, сюрреалистов, антисоцреалистов и педерастов, так и для тех, кто ее санкционировал, пребывая в похмелье ХХ съезда КПСС. Да еще и приуроченная, по иронии судьбы, к 30-летию МОСХА. На зал никто и не надеялся. Потому что даже вот так, когда картины стояли на земле, подпертые ящиками, кирпичами, словно размалеванный кич, которым приторговывают на базарах («Подходи, не скупись! Покупай живопИсь!»), уже являлось огромной победой, прорывом, глотком свежего воздуха после соцреалистического официоза, от которого тошнило на выставках так называемых молодых художников-конформистов. Но неожиданно зал дали. И выставка из Битцевского парка переместилась в Манеж, где ее и посетили товарищ Хрущев, товарищ Суслов и другие не на шутку разъяренные официальные лица.

Никита Сергеевич топал ногами, брызгал слюной, потрясал кулаками, орал, что сын его малюет лучше, чем эти авангардисты вместе взятые, все как один – пидарасы, на что коротко стриженная под Гавроша девушка хмыкнула и сказала, ни к кому, собственно, не обращаясь:

– Рисует лучше? Так пускай к нам приходит, мы в «Новой реальности» даже внука первого секретаря КПСС примем.

Галя тогда уехала к матери, я холостяковал, не слишком расстраиваясь от одиночества, но неудовлетворенное мужское естество, которое не могли пригасить ночные бдения над стихами, повлекло меня к девушке как мотылька на пламя свечи.

Она, естественно, курила. Так, как курили француженки в фильмах Годара и Трентиньяна. Стискивая фильтр длинными нервными пальцами, прижав локоть к животу, уперев другую руку в узкое бедро, слегка изогнувшись, как лук, который только и ждет, чтобы его натянули, наложили стрелу и пустили в живую мишень. Мне невольно стало опасливо за Никиту нашего Сергеевича, ибо продвинься он дальше абстракционистов-педерастов, наткнулся бы на злющую фурию, которой ничего не стоило загасить окурок о влажную лысину кукурузника.