Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

Они походили на солдат, которых отцы-командиры вывели на Сенатскую за какую-то там Конституцию, законную наследницу императорского престола после безвременной кончины или, как поговаривали знающие люди, отречения от престола и ухода в монастырский скит государя-императора Александра Павловича. Именно так мне и виделось, когда ввалился обратно в дом после безуспешных попыток сначала завести автомобиль, затем, когда это не удалось, ибо мороз одержал безоговорочную победу над двигателем внутреннего сгорания, обхода близлежащих домов в поисках мало-мальски трезвого тракториста, который за рубль согласился бы подбросить до трассы, где ходили рейсовые автобусы.

Веселие на Руси есть питие. Трактористы, комбайнеры, шоферы, мотоциклисты – все, как на подбор, оказались вдрызг. В положении риз. Словно наступил Новый 1962 год, и каждый советский человек считал своим долгом встретить его ударным истреблением всего, что только могло гореть. Наливали и мне. Поначалу отказывался, но мороз сломил волю, пришлось принимать угощение, выпивая там и тут по стакану водки, самогона, вина, а в одном из жилищ даже настойки на табаке, немедленно валящей с ног и вводящей в бессознательное состояние.

А они были там. Стояли стройными рядами, выстроившись в каре вокруг Медного всадника, ружья наперевес, штыки примкнуты, словно изготовившись к немедленной атаке. Вокруг стягивались полки, верные переприсяге Николаю Павловичу. И среди офицеров находился он – новый император, столь неохотно согласившись с волей брата вступить на престол. Гарцевал на разгоряченном коне, яростно дышал, обдирал сосульки с усов и бакенбард, ощущая себя преданным теми, кто не мог и не должен предавать. Тайное общество, будь оно проклято…

А затем начинают палить пушки и сыпаться ядра. И я стою в том ряду, спиной к Медному всаднику, сжимая винтовку с примкнутым штыком, и ору во все горло что не разобрать за грохотом выстрелов. Старый, израненный ветеран с пышными усами, прошедший с отцами-командирами всю Европу, подгоняя проклятого Наполеона, чьи измученные неправильной войной в России войска тащились обратно во Францию, но продолжавшие огрызаться, ибо они тоже были закаленными ветеранами, и умели, и хотели воевать. А вокруг расстилалась Европа, другая страна, столь непохожая на Россию, как непохож ухоженный сад на глухой бурелом. И я, наверное, один из немногих кто точно знал, за что вышел вслед за отцами-командирами на Сенатскую, потому как однажды присев на барабан у бивачного костра отец-командир, молодой, красивый, но опаленный до черноты и седины войной, сказал, словно отвечая на незаданный вопрос своих солдат:

– Вот, что значит – иметь Конституцию, а не самодержавие… – горько сказал, а затем, так и не продолжив, под удивленным взглядом ветеранов встал, ударил по бедру зажатыми в кулаке перчатками, словно пришпоривая себя, и скрылся в темноте.

Вот она какая – Конституция! Матушка императрица Конституция, которой подчинена вся Европа и благодаря чьей милости тамошний народ, даже самый что ни на есть подлый, живет припеваючи, по сравнению с нашим, лапотным, отягощенным податями, барщиной, общиной, строго следящей, дабы никто ничего этакого не затеял. Общиной, принадлежность к которой удостоверяют вот эти корочки, на развороте указующие: тов. Евтушков Эдуард Гангусович действительно является неотъемлемой принадлежностью Союза писателей СССР, и как всякий крепостной обязан отрабатывать барщины на необозримых полях соцреализма, внося свой поэтический вклад в культурные закрома советской родины.

Суд был открытым, публичным, гласным и отнюдь не самым гуманным в мире, в весьма скорым на расправу. Всех приговорили к разным срокам лагерно-исправительных работ за хулиганство, тунеядство и прочие мелочи. Обычно за подобное отправляли на химию в район Петрозоводска без права после отбывания срока селиться в городах-миллионниках. Но тут местом отбывания наказания определили Сибирь. Точного адреса, конечно же, не указали, а поднимать свои связи, навлекать ненужные вопросы не хотелось. Я был уверен – Зоинька известит. Где она и как она. А пока оставалось предаваться ностальгическим воспоминаниям о совместном погружении в неустроенно-подпольное бытие.

Они все сумасшедшие. Как на подбор. Напоминали не революционеров, не суровых и беспощадных членов партии нового типа, а ту интеллигенцию, которая еще только бредила революцией, искренне не понимая – какое лихо пыталась пробудить.

Кружок Петрашевцев, вот что это было. Ушибленные двадцатым съездом. Пламенные сердца, которые ДО наверняка считали себя яростными сталинистами, готовыми ради товарища Сталина на все, на самопожертвование, а ПОСЛЕ, разочарованные и лишенные кумира, превратившиеся в столь же яростных разоблачителей не только Иосифа Виссарионовича лично, но и всего социалистического строя, который только и мог держаться, что на ГУЛАГе, да расстрелах. И лично на товарище Берии, который претерпел совсем уж странную метаморфозу из всемогущего государственного деятеля в человека, одержимого исключительно половой страстью ко всему, что движется. Чем-то Лаврентий Павлович настолько встал поперек горла Никите Сергеевичу, что единственный удостоился столь позорного опущения всей мощью идеологической машины, какой практиковали лишь урки на зоне с особо смазливыми или «стучащими» сидельцами.

Но я широкой грудью дышал спертым воздухом подполья, который они именовали неподцензурной свободой. Люди появлялись ниоткуда и в никуда испарялись. Наверняка среди них имелись штатные и добровольные стукачи. Однако то выдался краткий исторический период, когда органов безопасности уже и пока никто не боялся. Десять лет без прав переписки, особые тройки, ГУЛАГ исчезли. И что теперь они могут нам сделать?! Что?! Как на это отреагирует просвЯщенный Запад?!

Все это промелькнуло в доли секунды, прежде чем смог выдохнуть:

– Ты? Здесь? Как?

Она звонко смеялась, свисая с люльки, затем свистнула кому-то там, наверху, и ее спустили с небес прямо передо мной – валькирию подпольной жизни Москвы конца пятидесятых – начала шестидесятых, отчаянную участницу акции на Пушкинской площади, резкую спорщицу и бескомпромиссную полемистку, никому не дающую спуску в тех бессмысленных и бесконечных дебатах, выясняющих – по силам ли социалистическому верблюду протиснуться в угольное ушко изобильного и качественного выпуска товаров народного – именно народного! – потребления.