Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– А вот так, товарищ Рип Ван Винкль, дорогой вы наш Карлик Нос. Субъектность на то и субъектность, чтобы по-своему организовать пространство и время. Я вот тут у вас вижу и Ленина, и Чернышевского, и Владимира Владимировича Маяковского… Хорошо написано! Хорошо! Ай да Пушкин! ай да… хм, ну, ладно… Хотя с уклоном в лагерную тему вы, товарищ поэт, как-то… ну, переборщили, что ли. Понимаю, после двадцатого съезда эта тема будоражит, но как бы в обратную сторону палку не перегнуть. А вообще, вы молодец, гражданин поэт. Спецы из нашего Управления только слюнки пускают, поэму вашу перечитывая. Теперь предстоит ее семантический и структурный анализ, выявление характерных черт и закономерностей. О таких эффектах, на которые способна субъектность, мы и не подозревали. Путешествия во времени, оживление, материализация… Какой-то научно-фантастический роман, а не поэма… Мощь, мощщА, ничего не скажешь! Но на всякий муравейник у нас своя ломехуза найдется, – подмигнул капитан Евтушкову.

– Так значит, это – донос? – обреченно спросил Евтушков. – Моя поэма – всего лишь подробный донос на Братскую ГЭС? На всё, что там происходит? – И его внезапно разобрал такой смех, что он не сдержался и захохотал.

Они неисправимы! Они могут любить поэзию, быть тонкими ценителями прозы, разбираться в живописи и итальянских неореалистах, спорить о Годаре и экзистенциалистах, но так и останутся теми, кто они есть, – цепными псами государства, готовые по команде разорвать любого, даже тысячу раз ценимого ими поэта или писателя, чьи книжки читают и перечитывают. Потому что культурные феномены ни черта не меняют в их душе. Не сдвигают, не улучшают ни на йоту, ни на толщину волоса. С ними невозможно договориться. С ними нельзя заключать договор, потому что любой договор с ними – договор с чертом.

Наивный, наивный Евтушков!

К штыку приравняли перо?

И он, продолжая смеяться, вытаскивает из кармана револьвер, видит, как капитан отшатывается, кривая ухмылка – мол, все равно кишка тонка, – искажает его лицо, и Евтушков нажимает на спусковой крючок – раз, еще раз, еще, выстреливая в грудь капитана свернутые в тугие трубочки рукописные стихотворные строки.

– Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше, Я боюсь этих строчек тысячи, как мальчишкой боишься фальши! – Он внезапно остановился, прервал чтение, медленно поворачивая огромную лысую голову, обозревая толпу, расцвеченную раскрытыми зонтиками, блестящими от мороси, и еще больше становясь похожим на памятник, у подножия которого собрались. Потом неторопливо достал из кармана пиджака пачку папирос, и только тогда стало ясно – он закончил читать. В притихшей толпе возникло шевеление, раздались хлопки, а затем слились в бурю восторженных аплодисментов.

И Евтушков с неожиданным уколом зависти вдруг подумал: вряд ли ему будут аплодировать столь же бурно и восторженно. Но зависть тут же исчезла. Куда ему в классики! Владимир Владимирович на то и Владимир Владимирович, недаром по странной иронии судьбы они стоят у подножия ЕГО памятника и на площади, носящей ЕГО имя.

Чудом прикурив папиросу под дождем, Владимир Владимирович обернулся к ним, поднял взгляд на памятник, сплюнул и сказал:

– Надо было у Пушкина собираться. Чувствую себя здесь железобетонным дядей.

– А там я бы ощущал себя чугунным болваном, – усмехнулся Александр Сергеевич. – Нет уж, где собрались, там собрались. Ну, кто следующий?

– Булат, – сказал Сергей, приглаживая намокший чуб. – Где он? А, вот, выходи, дорогой, не прячься.

– Я и не прячусь, – маленький лысоватый человек в растянутом свитере с гитарой, неловко прижатой локтем к боку, словно та была сумкой, выдвинулся вперед к смотрящим на них людям. Тысячи глаз. Внимательных, молодых, ясных. Тишина, которую нарушал лишь шелест дождя, да редкий шум машин. Но, если прислушаться, за пологом тишины ощущался напор, гул, словно там, вдалеке, текла могучая, неукротимая река.

Булат неловким движением перемещает гитару на грудь и поёт тихим, не приспособленным для площадей и масс народа голосом, которому уютнее в полуосвещенной настольной лампой квартире.

– И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной, – и люди сначала так же тихо, но затем громче и громче подхватывают песню. – Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской…

И за строем молодых, звонких голосов столь же громче звучит Ангара, стиснутая бетонной громадой Братской ГЭС, которая тоже здесь, рядом, все ближе и ближе, слышнее и слышнее, а в темноте московской ночи разливается зарево Братска. И вот Евтушков, вытирая слезы не к месту, видит: расступается перспектива московских улиц и площадей, свежий ветер тайги и Братского моря врывается в ночь поэзии, изгоняя прочь и низкие тучи, и мелкий дождик.

А ГЭС обнимает всех своими широкими крыльями, укутывает, и рядом новые и новые люди, которых Евтушков знает по портретам в толстых книгах, по кадрам старых кинохроник, а некоторых видит в первый раз, но подсказывающий голос представляет их, и поэт склоняет голову, приветствуя тех, кто честь и слава страны.

– Не спи, товарищ поэт, замерзнешь, – веселый дружеский голос и такой же дружеский тычок в плечо выводят меня из полудремы, из полугипноза, навеянных костерком. Я ежусь под брезентовым плащом, поднимаю взгляд. – Ну, что, пойдем рыбку ловить? Без рыбки и уха не сварится!

– Идите, идите, – подхватывает звонкий женский голос. Такой знакомый, такой родной.

И я встаю. Я иду к берегу Братского моря и вижу яркие огни.

Ее огни.

И слышу ее голос:

«Я, Братская ГЭС…»