Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

Что-то в ее словах беспокоило. Присел на скрипнувшую койку, сгреб Зоиньку в объятия. Такая тоненькая, будто под одеялом ничего и никого нет.

– Мне не нужно тени любимой. Я – поэт грубый, материальный, певец простых вещей. Любимая мне необходима во плоти… – Запустил руку под одеяло, пытаясь нащупать тело Зоиньки, но натыкался лишь на шерстяные складки. – Где ты? Где?

Она выпростала вторую руку, погладила меня по щеке:

– Это придется сделать, милый. Иначе ничего не получится.

Пустота под одеялом озадачивала и пугала. Вот же она – телесная, теплая, пахнущая, но пальцы упрямо нащупывают пустоту, тень.

– Ничего не бойся. Всё будет хорошо, я тебе обещаю, – ее рука взъерошила мои волосы.

А я никак не мог отыскать Зоиньку, словно она и вправду обернулась тенью.

Тенью Эвридики.

– Что в городе? – тяжело спрашивает Наймухин в трубку, и по тому, как его лицо, даже не лицо, а грубо вырубленный из скальный породы лик, еще больше хмурится, становится понятным – дела хуже некуда.

Я и сам могу многое рассказать из того, что видел пока добирался сюда, выброшенный из койки тревожным звонком. Срочный сбор на плотине всей бригады Мурашова. Зоинька – из его бригады. И первый, кто попадается нам на темной улице, – лежащий в блевотной луже, обмочившийся, вусмерть пьяный. Такого я здесь еще не видел и, тем более, не обонял, поэтому цепенею, пытаясь сообразить – в Братске ли я? Или снится кошмар?

Но Зоинька бежит вниз по улице, туда, где темнеет громада плотины. ГЭС освещают лишь редкие огоньки, что тоже беспокоит. Случилось нечто. На плотине. И в городе. В городе, по улицам которого бродят пьяные, бьют стекла, задирают прохожих, дерутся между собой, в кровь разбивая опухшие от водки рожи. Откуда-то возникли груды мусора, гниющие отбросы. Воздух, еще днем пронизанный освежающим ароматом электричества и запахом Братского моря, теперь переполнился отвратным смрадом грязного белья, нечистот, забившейся канализации.

Бежим, и мне кажется, будто из темной подворотни вывалится толпа пьяных подростков, примется хватать нас за руки, лапать Зоиньку и требовать у меня сигарет. И тогда придется драться с этой жестокой собачьей кодлой. Без единого шанса на помощь. Потому как доблестной милиции нигде нет. Как нет дружинников. Как нет хоть кого-то трезвого в одночасье спившемся и пришедшим в полный упадок электрическом городе.

Гиндин берет меня за локоть и негромко спрашивает:

– Видели, что происходит?

– Видел, Арон Маркович, – говорю. – И ничего не понимаю… почему?

– Скверное дело, товарищ поэт… не хотели вас беспокоить, но на то и крупнейшая стройка, чтобы на ней хоть раз такие чэпэ случались, будь они неладны. Взгляните, – он подводит к столу, на котором расстелены рулоны схем. Ничего не понимаю, но Гиндин принимается объяснять. Вполне доходчиво. – Шандора, прикрывавшая водоотвод, дала трещину. Она пока сдерживает напор воды, но… в общем, принято решение забетонировать весь водоотвод, пока шандора не рухнула. А это очень, очень сложная задача.

– Мурашов сделает, – говорит Наймухин. Он уже положил телефонную трубку, закуривает. – Лучшая бригада. Первыми удостоены звания коммунистической. Хоть в этом повезло, что трещина обнаружилась в их смену.

– По-хорошему, Мурашова менять надо, Иван Иванович, – говорит Гиндин. – Они всю ночь бетонопровод к шандоре провешивают, а там ледяной воды по пояс. И вода прибывает.

– Надо, – соглашается Иван Иванович. – Но разве они согласятся? Сам понимаешь.

– Понимаю, – говорит Арон Маркович.

Вновь тревожно трезвонит телефон внутренней связи – его легко узнать по отсутствию диска набора номера. Трубку берет Гиндин, слушает, хмурится, трет щетинистую щеку, морщится. Ничего не отвечая, возвращает трубку на место.

– Плохо дело, Иван Иванович, – произносит с видимым усилием. – Шандора дала множество трещин. По всему выходит, что Мурашов не успевает. Необходима мобилизация.

Наймухин кряхтит, мнет папиросину, табак просыпается на пол, но он этого не замечает. Возвращается к столу, нажимает на кнопку:

– Антонина, соедини с Кремером.

– Кремер на линии, Иван Иванович, – тут же отвечает Антонина, словно знакомый мне диспетчер света за мгновение до этого попросил связать его с директором.

– Товарищ Кремер? – Наймухин горбится над переговорным пультом. – Приказываю запустить систему аварийной поддержки агрегатов плотины.

В ответ – мгновение тишины, потом знакомый голос отвечает:

– Запускаю систему, товарищ директор.

Гиндин предлагает:

– Пойдемте, взглянем что и как. Вам ведь это понадобится, товарищ поэт? – В словах ни капли насмешки. Только усталость.

Когда выходим из здания Управления, то не верю собственным глазам. Братск сияет огнями. Кажется, будто в городе, в поселках, районах, домах одновременно зажгли не только все уличные фонари, но и все окна. Ночи больше нет. Электрический свет разбавил темноту до светлой синевы рассвета, хотя восход еще нескоро. Но это не всё. Город проснулся, город ожил. Даже отсюда видно и слышно – улицы заполнены машинами, автобусами и людьми. Потоки их стекаются к плотине. Автобусы и троллейбусы выгружают пассажиров, из кузовов соскакивают на асфальт рабочие, и все движутся к берегам Братского моря и Ангары.

– Что это? – изумляюсь я, но Арон Маркович спускается по лесенке в недра плотины, и приходится следовать за ним – в пронизывающий холод водовода.

Сапоги и прорезиненный плащ помогают мало. Вода хлещет со всех сторон. В узком проходе молча работают люди. У них нет ни сил, ни желания говорить, да и зачем? Они понимают друг друга без слов. Толстая труба протянута под низким потолком. Через нее будут подавать бетон к аварийной шандоре. Шандоре, которая вот-вот рухнет, не выдержав чудовищного напора воды. И тогда… что тогда? Мысль о собственной смерти возникает, но оставляет равнодушным. Что моя жизнь по сравнению с гибелью плотины?

Пол под ногами вздрагивает, теряю равновесие, падаю, накатывает волна, захлебываюсь, пытаюсь встать, новая волна опять сбивает с ног. Сквозь рев прибывающей воды слышу:

– Шандора рухнула! Шандора рухнула!

И понимаю – гибель пришла, но чья-то рука хватает и выдергивает из потока, прижимает к стене, заталкивает в какую-то нишу, где можно выкашлять воду и немного отдышаться.