Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

– Жив?!

– Жив, – бормочу, не очень-то веря самому себе.

– Тогда – вперед!

Ни о чем не спрашивая, ничего не понимая иду вперед, навстречу быстро слабеющему потоку, и, наконец, вижу то, во что уж точно невозможно поверить. Груда бетонных обломков на том месте, где должна находиться аварийная шандора. Не выдержала, рухнула. Но вода… вода переливчатой электрическими огнями стеной стоит неподвижно. Она – жидкое зеркало, по которому пробегает рябь. Вода терпеливо дожидается, когда завершится монтаж трубы и десятки, сотни кубометров бетона хлынут в водовод, запечатывая его.

– Зоя… – вдруг всхлипывает рядом женский голос. – Зоя… там… под шандорой… не успела… не успела…

Никто не говорил о произошедшем, и мне казалось – так легче. Катер шел по Братскому морю. Я старался ни о чем не думать, тем более вспоминать. Даже не так. Я не прилагал для этого никакого усилия. В голове, в мыслях – пустота. Апатия. Без еды, без сна, лишь провалы в темноту.

Солнце вставало над деревьями, словно огромная шляпка сыроежки, к которой прилипли хвоинки. Казалось, принюхаешься и уловишь тончайший грибной аромат влажности, скрытости, свежести. Мы возвращались к природе. Далеко позади Братская ГЭС и Братск.

– Не понимаю, что произошло, – сказал я тогда Наймухину, ибо больше не знал, что сказать. – Какой-то новый закон природы? Чудо? Фантастика? Я ведь видел…

– Могучая воля трудовых масс, – ответил Иван Иванович, и в этих словах не звучало ни нотки казенщины, что так привычна на партийных съездах, пленумах, конференциях. – Если ей под силу сдвинуть, свернуть с накатанного русла тысячелетний поток истории, то что ей стоит удержать на драгоценные для нас минуты поток Ангары?

– А Зоинька? – И встретив непонимающий взгляд Ивана Ивановича: – Зоя Зерцалова… которая… которая… там… Почему ее одну не спасла эта могучая воля?!

Я не остался на похороны, не хватило душевных сил идти в едином потоке через поселки и районы Братска, мимо плотины туда, где должно упокоиться ее тело. В страшное место с жутким названием Молодежное кладбище. Кладбище, где каждая дата на памятнике – напоминание о страшной цене, которую приходилось платить за преобразование природы.

Природа. Разве она могла нам простить? Ушедшие на дно рукотворного моря земли? Уничтоженные леса? Перекрытую Ангару? Новые города, потеснившие безраздельные владения тайги? Богатства недр, черпаемые без спросу, без ограничений?

Солнце цвета сыроежки…

– Красиво здесь, товарищ поэт, – сказал капитан. И только сейчас я увидел, что вокруг теснятся люди. Все, кто свободен, высыпали на палубу и любовались восходом. – Я вот так думаю – нет никакого противостояния человека и природы, – вздрогнул. Неужели я говорил вслух? – Ведь и мы – природа. И то, что создаем, – природа. Вот это море. Плотина. Песни. Стихи.

Капитан оказался философом.

– Смотрите! Смотрите! – раздался крик. – Медведица!

Зверь плыл к катеру, сжимая что-то в зубах. Плыл из последних сил, все чаще погружаясь с головой в волны Братского моря, и когда казалось, что больше не появится на поверхности, все же выныривал, продолжая удерживать драгоценную ношу. Зачем он направлялся к нам? У него не было шансов взобраться на высокий борт, но медведь упрямо держал курс на сближение.

– Освободить место! – распорядился капитан. – Освободить место с правого борта. Трап к воде!

Забегали матросы, люди образовали любопытствующий круг, и вот по металлическим ступеням тяжело поднялся огромный зверь, замер, осмотрелся и только тогда осторожно положил перед собой то, что сжимал в зубах.

Крошечный комочек. Медвежонок. Живой. Шевелящийся. Мокрый.

– Правь к берегу! – скомандовал капитан, и катер повернул к далекой полоске на горизонте.

Какое-то время люди смотрели на зверя, а зверь смотрел на людей. А потом все занялись своими делами. Медведица улеглась на палубе огромной коричневой тушей, лапой пододвинула к себе медвежонка, который, чуток оклемавшись, порывался отправиться в самостоятельное путешествие по кораблю, а мы вернулись к созерцанию восхода, волн и просторов Братского моря. И не было между нами ни опасливого любопытства, ни подспудного страха, лишь странное умиротворение от осознания правильности поступка. Акт спасения. Акт милосердия. Акт доброты.

Откуда взялась медведица с медвежонком посреди Братского моря? Поблизости – ни островка. Загадка. Чудо.

А когда катер подошел к берегу, медведица величаво встала, осторожно взяла в пасть медвежонка и привычно, будто делала это не в первый и не во второй раз, спустилась по трапу, погрузилась в воду и поплыла, а вскоре выбралась на поросший деревьями склон, остановилась, повернула к нам голову, будто желая что-то сказать на прощание, но так и не издала ни единого звука. Скрылась. Исчезла. Растаяла. Лишь на том месте палубы, где она лежала, темнело влажное пятно.

Я подошел к нему, присел на корточки, потрогал мокрые доски. И тут откуда ни возьмись с глухим стуком мне под ноги свалилась огромная рыбина. Серебристый сом, толстый, разевающий широкую пасть. От неожиданности я подался назад, ударился задом, не отрывая взгляда от чудесного дара. Черт знает что привиделось мне в это мгновение.

Медвежий дар. Благодарность за спасение.

Но вокруг засмеялись:

– Опять Петрович чудит! Эй, Петрович, ты своей рыбиной чуть поэта не зашиб!

Над бортом возникла бородатая голова:

– Извиняюсь, не рассчитал. Решил рыбкой вас побаловать! Хорош сом! Всем сомам сом!

– Сент-Экзюпери лучше, ты уж прости, товарищ поэт, – сказал Слава Лучкин, закуривая сигарету и передавая ее мне. На такой высоте, да еще на проводах возводимой ЛЭП, которые покачиваются под ногами, его ловкость восхищает. Слава сидит на одном проводе, ноги упираются в другой. Руки его свободны. Да и голова тоже, раз его нисколько не беспокоит высота.

Я заставляю себя разжать пальцы, отпустить провод и принять сигарету. На удивление затяжка помогает ослабить напряжение. Но ощутить себя столь же свободным, как Слава, вряд ли получится.