Михаил Савеличев - Проба на излом [litres]

Картина за ее узкой спиной называлась «Казнь Стеньки Разина» и, как все абстрактное, вполне могла носить любое, столь же случайное, имя. Наложение треугольников и кружков вызывало, не спорю, некое беспокойное чувство, словно кого-то там действительно везли в клетке через всю Москву на лобное место четвертовать как разбойника и вора. Но не самозванца. Век бунташный еще не перешел в век самозванства.

Выставку к чертям разогнали. Хорошо, что картины отдали, хотя отдали – сильно сказано. Согнанные с ближайших винных магазинов работяги-синяки в ситцевых халатах, изображая из себя сотрудников «Манежа», вытаскивали холсты на улицу и скидывали в неряшливые груды, в которых затем копались с позором изгнанные педерасты-авангардисты, или авангардисты-педерасты, кто их, впрочем, разберет?

Некоторые порывался помочь Зоиньке, но я могутным плечом оттеснил всех. За что и получил в подарок шедевр авангарда, а если честно, то всего лишь неловкое подражательство великому Пикассо – «Казнь Стеньки Разина», которую притащил домой и, возлеживая на диване, внимательно разглядывал. Вспоминал как побывал в особняке самого Хефа, Хью Хефнера, не знавшего никого из поэтов, разве что Лонгфелло, но имевшего потрясающую коллекцию – постимпрессионисты, Мазервелл, Риверс, скульптуры Олденбурга, а заодно акварели Кинуко Крафт. От этой же картины ощутимо попахивало какой-то малоаппетитной смесью перегара, лука, блевотины, словно один из «синяков» умудрился извергнуть на холст содержимое желудка. Но меня это не волновало.

Волновала Зоинька.

Зоинька Зерцалова.

А ведь я даже не удосужился узнать ее настоящее имя. Не могут же называть подобным погонялом нормального человека. Как человек, которому самому в силу ряда причина пришлось сменить неблагозвучие родовой фамилии, пусть и благородно-немецкого происхождения, на нечто более броское, хотя несколько легкомысленное и двусмысленное, я понимал толк в псевдонимах.

Никакая она не Зерцалова… тоже мне, юности честное зерцало… а какая-нибудь Вайнштейн, ибо извечная печаль вечно гонимого народа угадывалась в ее карих очах. И не Зоинька, а… гм… Рахиль, например.

Вот за такими мыслями меня и сморил сон перед картиной З.Зерцаловой (Р.Вайнштейн) «Казнь Стеньки Разина», погрузив в кошмар, навеянный то ли явлением Первого секретаря на выставку в Манеж, где он потрясал зачем-то снятой с товарища Суслова туфлей и бил ею наотмашь по лысине подвернувшегося авангардиста-педераста, то ли самой картиной, где я на месте бунташного атамана сидел в вонючей клетке, которую тащили по Тверской между приветственными рядами москвичей, махавшими флажками и требующими: «Четвертовать вора! Четвертовать!» За клеткой двигался почетный караул авангардистов, облаченных в одежды, явно пошитых по лекалам Пикассо – из простых геометрических фигур-лоскутков, которые неведомый портной попытался собрать в нечто, смахивающее на брюки, пиджаки, рубашки и галстуки. И все это даже во сне воспринималось театральной постановкой, пока логикой сна я не оказался на лобном месте, на коленях перед колодой, пропитанной кровью десятков и сотен казнимых, а надо мной возвышался молодец с усами, похожими на кошачьи, поплевывал на ладони и примерчиво взмахивал тяжелым топором.

Проснулся в поту лишь после того, как моя голова, закрутившись, упала к ногам Зоиньки Зерцаловой, она наклонилась к ней, подняла с трудом и поцеловала в губы.

Дрожь от кошмара не отпускала до тех пор, пока первый набросок поэмы «Казнь Стеньки Разина» не возник на листах блокнота.

– Мы решили провести акцию, – сказала Зоинька, как всегда, в самый неподходящий момент. Неподходящий по двум причинам. Мы лежали в постели. И не просто лежали, а делали то, от чего проклятая даже не постель, а койка, отчаянно скрипела, выдавая соседям чем мы занимались. Хотя, здраво рассуждая, не нужно быть великого ума человеком, чтобы понять – чем еще могут заниматься два взрослых человека? Не только стихи читать!

– Мы выйдем на Пушкинскую и потребуем соблюдать их же Конституцию!

Кто они, адресат возмущения несогласных? Чью Конституцию они потребуют соблюдать?

– Ты пойдешь с нами, – Зоинька не спрашивала, а утверждала. И никакой чувственной страсти не испытывала. Лежала голая подо мной в ореоле длинных золотистых волос и требовательно смотрела мне в глаза. Будто могло сложиться иначе. Как если бы Пушкин, возлеживая на Наталье Николаевне, одновременно писал в письме Пущину, что на Сенатской площади быть никак-с не сможет, дела-с, поэтические, понимаешь, брат мой Пущин.

Там Сенатская, здесь – Пушкинская. Там требовали даровать народу Конституцию, здесь собирались требовать ее соблюдения. Нет, не в смысле земля – народу, фабрики – рабочим, а воду – морякам. Свободы слова собирались требовать. И формальный повод имелся: кого-то вновь задержали за тунеядство. Какого-то чересчур талантливого художника, чей талант настолько самобытен, что не желал вмещаться в прокрустово ложе соцреализма.

Абсолютно невозможно. Для меня. Я – поэт. Официально признанный. Каждый год выпускающий по поэтическому сборнику. И если выходящий на Пушкинскую площадь, то исключительно в обществе коллег-поэтов, дабы читать стихи желающим их послушать. Да, такой выход официально не санкционировался, за что в Союзе писателей нас мягко пожурили, но все прошло на удивление безобидно. Видимо, сверху донесли мнение партийного руководства: пусть их.

Но то, что задумали Зоинька со товарищами…

В общем, в назначенный день я с некоторым удивлением обнаружил себя на даче, в окружении высоченных сугробов и без какой-либо возможности выбраться из загородного небытия в битие общественного недовольства на Пушкинской.

Как все происходило я потом услышал и даже прочитал, но нет, не в «Правде».

Конечно, их ждали. Доброхоты сообщили куда следует, поэтому на выходе из метро кое-кого задержали под глупыми предлогами, вплоть до обвинений в мелкой краже. Но на самой Пушкинской тем, кто прорвался, пройдя по улицам, не доехав до назначенного места на метро, троллейбусах и автобусах, удалось развернуть плакаты, встать плечом к плечу и нестройным, неслаженным хором выкрикивать то, что каждому казалось наиболее важным. Ведь накануне, в жарких дискуссиях они так и не решили: что важно? Соблюдать ИХ Конституцию? Бороться за нашу и вашу свободу? Прекратить обвинять в тунеядстве лиц свободных профессий – поэтов, писателей и художников, чьё право на творческое безделие не подтверждалось корочками членства в официальных союзах?