Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Игорь дёрнулся и сел прямо. Он действительно машинально поглаживал в кармане пиджака переданный Елизаветой пластмассовый пенал.

– Я и так всё про твою контору знаю. Получше, чем бухгалтерша и твой партнёр. Этот, как его. Макс, голубой щенок.

Игорь тронул висок, погладил ударившую пульсом вену.

– Если вы и так всё знаете, зачем вам я?

Аксель усмехнулся. Наклонился над столом, приблизился: Игорь мог теперь разглядеть каждую пору на серой коже.

– Да, дружок, моя частная служба безопасности некоторым государственным сто очков даст. Только тут одной перлюстрацией не управишься, и снайперы не в жилу. Соображение нужно в вашей области, привычка к исследованию, японский городовой. Как там ваши археологи: черепок обнаружат, а не ломом поддевают, не хватают сразу – кисточкой, аккуратно, по миллиметру. Чтобы, значит, истину не повредить, чтобы не сломалась она, не рассыпалась в пыль, ветром не унесло. И главное, – Аксель вновь откинулся на кресле, поднял палец. – Его искали. По всей планете, не один десяток лет. А он сам пришёл, и не к кому-то – к тебе. Значит, тебе и карты в руки.

Пересохло во рту. Игорь уже знал ответ, но всё равно спросил:

– Не понимаю, вы о ком?

– Дурачка выключи, дружок, всё ты понял. Про того самого. Конрад, он же Анатолий Ильич Горский, он же Тополёк. И не подумай, что речь только про камешки, хотя изумруд высочайшей чистоты с кулак размером – это не жук чихнул. Есть вещи гораздо дороже всех денег мира.

– Странно слышать от олигарха, будто есть нечто дороже денег.

Аксель помрачнел, глаза его погасли, кожа стала совсем пепельной, уголки губ поползли вниз.

– Есть, дружок. Есть.

– Например, что?

Аксель гладил бугристое лицо, молчал.

Игорь смотрел на распухшие в суставах пальцы, на синие вены, напоминающие трещины в древнем мраморе. На разбегающиеся буруны за стеклом, стремительно краснеющие в закатном свете.

Ждал ответа.

Памир, лето 1940

На подъёмах приходилось спешиваться, брать уставших лошадей в повод. Горский снял очки: пыль ложилась на стёкла, на кожу, превращаясь в корку, забивая ноздри и горло. Раскалённый шар в небе выжигал глаза, чёрные горы дышали жаром, словно мартеновские печи. Вода едва плескалась на дне фляги. Аждахов запретил дневку (некогда! ходу, ходу, слабаки), переждать самое пекло не удалось.

Мерин тяжело раздувал бока, хлюпал селезёнкой. Перед глазами Ильи плыло, мерещились ленинградские проспекты – пустые, мёртвые, покрытые падающими с выгоревшего неба пепельными хлопьями; впереди пропотевшая спина Ларионова качалась, словно язык метронома: влево-вправо, влево-вправо, влево, влево, влево…

Горский очнулся, натянул поводья, вывалился из седла – и успел, подхватил падающего.

– Помогите!

Подскочили, уложили на мелкий камень тропы. Глаза у Ларионова были белые, сквозь растрескавшиеся губы прорывался хрип.

– Что с ним? – зло спросил Аждахов.

Илья дёрнул пуговицы на вороте гимнастёрки геолога, сунул руку в жаркое, влажное.

– Повязка сбилась, растрясло. Течёт. Крови много потерял, и солнце.

– Перевязать. Да живо, живо!

Илья поднялся, достал очки, принялся яростно протирать.

– Рамиль Фарухович, и дальше что? Он без сознания, а санитарную карету я тут не наблюдаю. Нужен привал, и люди, и кони уже на пределе.

Аждахов хлестнул плёткой по голенищу, надвинулся. Не кричал – говорил тихо, страшно, будто отрубал по куску:

– Отставить. Нытьё. Ларионова привязать. К седлу. Надо успеть. До заката. Или – смерть.

– А если выпадет, да головой на камень? – прошептал Горский, не в силах смотреть в горящие глаза.

– Упадёт – останется. А мы дальше пойдём.

– Это не по-человечески.

Аждахов схватил Горского за отвороты пиджака, тряхнул:

– А сдохнуть тут всей экспедицией из-за одного – по-человечески? Ты видел, что басмачи с пленными делают? Нет? А я видел. Сначала уши отрежут, нос, пальцы. А потом – причиндалы, и в рот тебе же запихнут. Понял, ты, интеллигент сраный? Собрал жопу в горсть и выполняй приказ. Или я сам тебя в башку, чтоб не мучился.

Развернулся, пошагал вдоль маленькой колонны, покрикивая:

– Давай, давай, чернильное семя!

Илья посмотрел вслед, подумал: «Ведь прав. И уверен, что приказ выполнят».

Вздохнул и достал из сумки последний рулон бинта.

Успели.

Солнце смирилось, прекратило убивать маленький караван. Разочарованное, упало за острое лезвие хребта.

Коней поили в темноте. Скрипел ворот древнего колодца, поднимая очередное кожаное ведро. Трещал базальт, стремительно остывая от дневного пламени.

Ларионова занесли внутрь купола. В сознание он так и не пришёл, пульс едва прощупывался.

– Я, конечно, не врач, – сказал Илья. – Но дело плохо. Боюсь, не довезём.

– Давайте сначала доживём до восхода.

Рамиль при неверном свете костра перебирал обоймы. Вздохнул:

– Мало. Карабин да четыре револьвера, и патронов чуть. Один расчёт – напугаем. Горский, вы свои пересчитали?

– Свои – что?

– Публикации в научных журналах, – рассердился Рамиль. – Патроны к нагану, разумеется. Сейчас на пост геологи пойдут, двумя сменами, а с двух часов до рассвета наше время. Хорошо, что сюда только по одной тропе можно подняться, Анвар незаметно не подберётся.

– То есть уверены, что погоня будет?

– Если он изумруд успел увидеть – непременно.

– А если нет?

– Надеяться надо на лучшее, на то и оптимизм, – назидательно сказал Рамиль. – А вот готовиться – к худшему. Вы бы поспали.

– А вы?

– Это вряд ли в ближайшие сутки. Да ничего, я привычный. В двадцать шестом колодец в Каракумах держали, четверо суток не спал.

– Как смогли?

– Просто, – усмехнулся Рамиль. – Иголку вогнал в воротник. Начну засыпать, голова опустится – а иголка в челюсть! Бодрит, понимаешь. А вы ложитесь.

– Удивительное сооружение, – заметил Горский, оглядываясь. – До верхней точки метров пять. Ладно бы в городе, но здесь, в глуши. Глина?

– Камень.

– Ого! Это сколько работы?

– И, заметьте, всё один человек сделал. Каждый камень обтесал вручную – по крайней мере, так утверждает местная легенда.

– Не может быть!

– Вполне. Человек был во всех смыслах необычный. Насрулло – «помощь Аллаха» по-арабски, да только он и сам справлялся. Правда, Николай его не оценил.

– Какой Николай?

– Тот самый, что декабристов тиранил, Первый. Насрулло – исламское имя, а в крещении он был Иван Сергеевич, князь Максумов, подполковник Лейб-гвардии Конного полка, герой войны Двенадцатого года.

– Ого! Как он очутился на Памире, да ещё в мусульманских святых?

– Долгая история. А всё началось с того, что в заграничном походе будущий Насрулло сдружился с князем Ураковым, командиром башкирской иррегулярной конницы. Ну и, впечатлённый атакой северных амуров…