Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

– Вставай!

Толик удивляется: как же вставать, если пулемёт? Его сначала нужно зашвырять гранатами, а уж потом…

– Вставай, Анатолий! Коммунизм проспишь.

Маршал превращается в бабушку Софью Моисеевну, стаскивает одеяло и нарушает тем всю маскировку.

– Живо, умываться и завтракать. Машина уже пришла.

В доме гуляют сквозняки, грохочут тяжёлыми башмаками грузчики, шум и суета. Ворона Лариска, запертая в клетке, возмущённо кричит:

– Карраул! Карратели!

«Сегодня же на дачу!» – вспоминает Толик и мгновенно просыпается.

Серёжка Тойвонен стоял у парадной, теребил бамбуковую удочку и ныл:

– Ну ма-ам! Ну можно не буду надевать панамку?

– Как это «не буду»? А голову напечёт?

– Она дурацкая, такие только девчонки носят.

Тётя Груша нетерпеливо отмахнулась, шагнула к парадной:

– Здравствуйте, Софья Моисеевна!

– И тебе не хворать, Агриппина.

– Вы уж там построже с моим байстрюком.

– Не переживай, – усмехнулась бабушка. – У меня не заржавеет, будут по струнке.

Толик посмотрел на фанерный чемодан Серёжки, рассмеялся:

– Ты прямо как профессор Паганель, с саквояжем!

Друг расстроился ещё больше, проворчал:

– Говорил я ей, да разве слушает? Ещё панамка эта дурацкая.

Здесь Толик согласился: панамка совсем не к месту, другое дело – шлем красвоенлёта! Серёжка оглянулся на маму, прошептал:

– Она говорит: «Жарко в нём, кожа должна дышать». Вот глупость, а! Где это видано, чтобы кожа дышала? У неё и рта-то нету. Но я шлем в чемодан спрятал, она отвернулась, так я тихонько положил.

– И правильно, – согласился Толик.

Наконец грузчики закончили таскать баулы и связки книг в грузовик, доложили:

– Готово, хозяйка.

Софья Моисеевна рассчиталась, услышала «надо бы добавить», отрезала «прокурор добавит» и скомандовала:

– Мальчишки, в кузов!

Толик очень обрадовался: понимал, что в кабину они с Серёжкой не поместятся, но до последнего боялся. Вывернулся из маминых рук, чтобы не успела поцеловать (эти женщины всё время пытаются обслюнявить, тьфу), подскочил к грузовику.

– Давай, пионер, – сказал грузчик, сдавил железными руками, легко поднял Толика, подтолкнул; Толик перевалился через борт, но неловко: уткнулся носом в узел с барахлом, который пах затхлым, словно был набит плесенью, ушибся локтем об угол ящика, но даже не поморщился – едем!

– Давай я буду пилот, а ты штурман! – предложил возящийся среди баулов Серёжка.

Толик расстроился, что не успел первым сказать про пилота. Сплюнул и сказал:

– Вот ещё, штурманом!

– Соглашайся. Будешь как Беляков. А хочешь, вторым пилотом, как Байдуков?

– Aгa, a ты как Чкалов?

– Ну, давай до Кировской я командир корабля, а после ты.

– Вон у нас пилот в кабине сидит, называется «шофёр». А бабушка штурманом и командиром всех кораблей сразу.

Серёжка захохотал было, но вовремя уткнулся в затхлый узел и смеялся туда, только плечи ходуном. Толик поглядел, тоже улыбнулся и добавил шёпотом:

– И нарком авиации заодно.

Шофёр тем временем занял должность авиамеханика: долго крутил тугую ручку, словно самолётный винт, та взвизгивала, будто жаловалась на трудную жизнь; наконец, мотор схватился, зачихал, стреляя синими струями из выхлопной трубы. Бабушка дала последние наставления маме Толика, пожала руку тёте Груше, кряхтя, поднялась в кабину, втащила клетку с Лариской; ворона выглядела растерянной, паниковала и каркала невпопад:

– Гор-pox! Тр-ребуйте папир-росы «Беломор-рканал»!

Мама что-то кричала, но за мотором было не слышно, махала рукой, Толик тоже помахал. Поехали!

Мчались через мосты, мимо рыжей Петропавловки, мимо артучилища, где курсанты с полотенцами на шеях строились в баню; мимо плакатов и сверкающих витринами магазинов, мимо толстых мороженщиц в белых халатах, по широким чистым проспектам; неторопливые трамваи сердито скрипели, завидуя резвой полуторке, постовые на перекрёстках жезлами указывали верный путь; тугой ветер бил в лицо, хулиганя, сорвал панамку с Тойвонена – еле поймали. Мальчишки хохотали, падали на мешки, когда машина тормозила, и дрыгали ногами; махали всем встречным подряд и кричали:

– А мы на дачу! С октябрятским приветом!

Люди не слышали слов, но улыбались и махали в ответ.

На даче здоровско, особенно если рядом верный друг Серёжка, который понимает тебя с полуслова, и, если бросаешься с шашкой-прутом на злую крапиву, всегда прикроет с фланга и поможет одолеть врага. А ещё может сидеть рядом целый час и даже больше, глядя, как муравьи объедают дохлую лягушку до белых косточек. Толик называл это почему-то анатомическим театром, а Серёжка возражал, что в театре не скелеты, а толстые тётки в бархатных платьях поют какую-то невразумительную ерунду, не то что в фильме «Волга-Волга», где весело, особенно когда репетиция оркестра. И в два шланга веселее устраивать муравьям «пионерский потоп»: глупые муравьи думают, что дождь, начинают суетиться, паниковать, затыкать норки.

Даже противное тёплое молоко, которое дебелая соседка приносит в бидоне по утрам, в компании пьётся легче, к тому же Тойвонен парное любит и поможет допить кружку. И когда местные вдруг пристанут, вдвоём сподручнее отбиваться, стоя спина к спине, а потом хором врать бабушке, что синяки от падения с велосипеда, хотя никакого велосипеда и вовсе нет.

С местными потом помирились и подружились, и они уже не ржали над короткими шортами, сами хоть в длинных домотканых штанах, зато босиком. Кожаный лётчицкий шлем местные оценили, вежливо попросили – Серёжка дал. Надевали по очереди, и пока счастливчик, зажмурившись, воображал себя сталинским соколом в небе Испании, остальные ждали, переминаясь с ноги на ногу, ныли:

– Ну чего там? Быстрее давай, уж полчаса прошло.

Тогда Толик солидно смотрел на подаренные папой командирские часы и говорил:

– Только четыре минуты. Вот, пять. Следующий!

Следующий деревенский надевал шлем, сразу становясь значительным и суровым.

А когда Толик рассказывал про «Сталинского дракона», местные недоверчиво переспрашивали:

– Сами? Прям самолёт?

– Планер, – важно пояснял Серёжка. – Вернее, модель. Размах крыльев метр двадцать!

– Небось упал сразу.

– Вот ещё. До сих пор летает. Восходящие потоки – это, брат, сила.

В благодарность местные показали «ближнее место», тропинку через камыши к берегу Тихони.

– Караси тут – что твои хряки, толстущие да жирные. Только прикормить надо.

Бабушка разрешила не сразу, долго наставляла:

– И, гаврики, в воду не лезьте, от греха подальше. Особенно ты, Анатолий! Уже чуть не утонул на этой Тихоне. Она хоть и тихая, но коварная – омуты, течения.

– Ну, бабушка, это сто лет назад, я ещё малёк был.