Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Ветеран хохочет. Зубы у него через один, как сгнивший деревенский частокол.

– Напарник у тебя ещё был, Рамиль, позывной такой, хрен запомнишь, то ли «Джанкой», то ли «Жабий». А, точно, «Аждах»! Змей по-таджикски, да? Твой Рамиль вообще безбашенный.

Я морщусь:

– Он не мой.

Ветеран радуется:

– Вспомнил меня всё-таки, Конрад! На, возьми. Мне ни к чему, кто за такого пойдёт? Даже смерть не хочет.

Проволочное кольцо на грязной ладони. Я беру, вставляю, скрепляю усики гранаты. Теперь они навечно слеплены, теперь – одна плоть, и в горе, и в радости.

Ветеран ухмыляется:

– Прощай, Конрад. Привет Рамилю передавай. Славные были времена, славные люди. Хотя про вас всякую ерунду болтали, про тебя и друга твоего. Мол, и не люди вовсе, а… Врали?

– Он мне не друг, – повторяю я.

Станция. Вагон осторожно раздвигает двери, выдыхает с облегчением: ветеран выкатывается на перрон.

– Разойдись, суки. Дорогу десантуре.

Я смотрю на гранату, глажу прохладные рёбра. Икринка, из которой так и не вылупилась смерть. Прячу в карман.

Смотрю в тёмное стекло, на отражение: светловолосый синеглазый мальчик с разбитыми коленками в пятнах зелёнки, в руке – ореховая удочка. Шепчу:

– Я не Конрад. Я Тополёк.

Они вваливаются шумной стайкой: складные самокаты, нижегородский рэп в наушниках.

Лодыжки их голы, словно они дети, выросшие из своих штанов, но повзрослеть им не суждено. Девочка дружелюбно смотрит на меня, говорит:

– Знаешь, дядя, мне плевать на национальности, религии, тендер. Это – отстой. Все мы одинаковы внутри. Вернее, не одинаковы, а равноценны.

Я дружелюбно смотрю на девочку. У неё изумрудные волосы, будто голова разбита об жизнь и обильно полита зелёнкой. Многочисленные железки в ноздрях дрожат в такт словам. Пирсингом, как крючками, она цепляется за реальность, за ускользающую истину. Только истина не в реальности, девочка.

– Истина не в реальности, девочка, – говорю я. – Для вас истина – в играх. Вы играете всю жизнь, но не жизнью. Может, и к лучшему?

– Рофлишь, бумер? – смеётся она.

Поезд метро набирает ход. Теперь он не воет, а напевает что-то ритмичное, рифмованное.

Тьма за вагонным стеклом светлеет, подмигивает разноцветными брызгами.

Ленинград, февраль 1941

Папы нет уже восемь месяцев.

Толик спрашивает, почему командировка на Памир такая долгая. Осунувшаяся мама отводит взгляд, бормочет:

– Так вышло, Тополёк. Значит, он там нужен.

– Но ведь и дома нужен! Во второй класс меня не проводил – ладно, но Октябрьскую демонстрацию пропустил и на Новый Год не приехал. Ну сколько можно? Мама, давай пойдём к его начальству и скажем: пусть папе дадут отпуск, хоть ненадолго, на недельку. Ма-ам! Ну чего ты молчишь? Мама, ты что ли плачешь?

– Соринка в глаз попала, – мама отворачивается к окну.

– Хочешь, вытащу? Меня Серёжка научил, языком.

На кухню входит бабушка. Кашляет, долго ищет целую папиросу в пачке «Беломора». Говорит:

– Хватит реветь, слезами не поможешь. Там разберутся.

Мама поворачивается к бабушке, лицо у неё красное, злое.

– Ваши-то? Ваши разберутся, как же! Полстраны сидит, а вы всё разбираетесь. Не боитесь одни остаться?

Мама выбегает из кухни, запирается в ванной, включает воду. Но Толику всё равно кажется, что он слышит за шумом воды всхлипывания. Он рвётся туда, к ванной, чтобы стучать в дверь, ведь нельзя, невозможно – мама плачет! Бабушка не даёт – перехватывает, прижимает к себе. Гладит по голове, шепчет:

– Пусть, ей полегче станет, не будем мешать. Всё обойдётся, просто надо верить. Я письмо Кобе написала, передала с надёжным человеком. Должно помочь.

Толик не понимает: какое письмо, почему Кобе? Надо же папиному университетскому начальнику сказать, чтобы отпуск. Прямо по телефону, и номер на обоях записан, синие торопливые цифры, папа оставил, писал химическим карандашом, облизывал кончик. Он хочет сказать бабушке, но мешает Лариска – входит на кухню, требует:

– Даррмоеды! Горрох!

Раньше бабушка засмеялась бы и обозвала Лариску «треплом» и «меньшевиком грузинским». Раньше, восемь месяцев назад. А сейчас она не смеётся. Давно не смеётся. Гладит по голове и тихо повторяет:

– Просто надо верить.

– Веррить, – соглашается Лариска. – Горрох?

Толик выворачивается из бабушкиных рук – она даже не замечает, только продолжает шептать слово «верить». Толик достаёт банку, вынимает три горошины, протягивает на ладошке. Ворона аккуратно берёт, задирает голову, проглатывает одну, вторую. Третью берёт в клюв и уходит в коридор. Последнюю горошину она почему-то всегда уносит к бабушке в комнату и съедает там, чтобы никто не видел.

Бабушка чиркает спичкой, прикуривает и чуть не роняет беломорину – в дверь звонят.

– Одиннадцать вечера, кого ещё чёрт принёс? – удивляется бабушка.

Толик бежит к двери, бабушка шуршит тапочками следом. Распахивается дверь ванной. Мама, вытирая полотенцем мокрое лицо, шепчет:

– Не открывайте, не вздумайте. Это они. За нами.

– Глупости, – говорит бабушка и идёт по коридору.

Мама догоняет, хватает бабушку за руку, дёргает, кричит:

– Нет! Себя не жалеете, на сына наплевать – так хоть о внуке подумайте!

– Милочка, да у тебя истерика!

– Истеррика! – немедленно подтверждает из бабушкиной комнаты Лариска.

Мама бьёт бабушку по лицу. Бабушка отшатывается, хватается за щёку; Толик зажмуривается, затыкает уши: этого не может быть, это страшный сон. Сейчас зазвонит будильник и всё кончится.

Не кончается: пыхтение, всхлипывания, возня. Толик осторожно приоткрывает глаза и видит: бабушка идёт к двери, мама сидит на полу и плачет.

Бабушка зло гремит цепочкой, со скрипом поворачивает кругляш французского замка. Дверь открывается. На площадке тёмный силуэт.

– Ох! – вскрикивает бабушка и отступает, держась за сердце.

Толик хватает первое, что видит – лыжную палку – и бежит спасать бабушку от незнакомца.

– Что же вы, мама, – произносит незнакомец очень знакомым голосом. – Сына домой пустить не хотите? Войти-то можно?

Толик кричит, роняет палку и бросается к папке – тот подхватывает на руки, прижимает, говорит:

– Ну ты и вымахал, Тополёк! До неба.

Папа очень худой и загорелый. Одна линза очков у него треснувшая.

Полночь, но никто не гонит Толика в кровать, хотя завтра в школу. Мама хлопочет у плиты, вкусно шкворчат котлеты; весь дом пропах незнакомыми запахами, таинственными, южными. Папа открывает чемодан, достаёт свёртки.

– Здесь инжир, это изюм. Вот курага, орехи. Жаль, не сезон, я бы дыню привёз – ах, какие там дыни! Слышишь, Тополёк? Ум отъесть можно, вот какие дыни!

– Это плохо, – говорит Толик. – Как без ума задачки решать? Я и так по арифметике «посредственно» схватил, там дроби, трудные!