Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Хороший был день. С утра.

Ленинградская область, июнь 1941

С утра хороший день.

За окном уже привычная дачная симфония: петухи, соседский граммофон с «рио-ритой», скрип калитки, мягкий тягучий акцент молочницы.

– Со-офья Моисеевна, тере омикуст.

Толик сбрасывает одеяло, смотрит на друга. Серёжка сопит, на лице бродит улыбка, царапина на плече подсохла: лазили вчера через забор, да без толку, клубнику уже собрали, а соседский Трезорка, обычно добродушный, вдруг вспомнил службу и погнался всерьёз, заходясь в лае и скаля жёлтые клыки.

– Серый, просыпайся.

Друг приоткрывает один глаз. Просит:

– Ещё минуточку.

– Вставай, соня, сегодня воскресенье.

– И что?

– Мамки приедут, вот что. Поезд в одиннадцать тридцать.

Тойвонен хлопает белыми ресницами, тоже сбрасывает одеяло, садится.

– Точно! Конфет шоколадных привезут.

– Тебе бы только конфет!

Толик смеётся, и вдруг за окном:

– Песню запе-вай!

И следом гремит в полсотни крепких глоток:

Толик и Серёжка вскакивают и несутся наперегонки, по нагретым солнцем скрипящим половицам, мимо бабушки и молочницы Марты.

– Куда без штанов? – кричит бабушка.

По зелёной траве, наступая босыми ногами в холодные куриные какашки, вдоль забора, под надрывный, переходящий в кашель лай Трезорки, вдогонку за строем.

Красноармейцы подмигивают, улыбаются; Толик и Серёжка подбирают ногу, шлёпают по пыли, подпевают:

Усатый старшина с четырьмя треугольниками в голубых петлицах ворчит:

– А ну, огольцы, не мешайте. Рота, бегом – марш!

Красноармейцы переходят на рысь, топочут тяжёлыми сапогами. Летний лагерь у них близко, два километра, да только туда не пускают часовые с настоящими винтовками.

Мальчишки стоят, машут, кричат бестолковое, радостное:

– Эге-гей! Да здравствует Красная Армия!

– Нам Сталин дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор!

Рота убегает по жёлтой дороге, покрывается пылью, исчезает.

Толик смотрит на себя, на друга, прыскает:

– И вправду, чего это мы? В одних трусах. Пошли, нагорит нам от бабушки.

Скрипят доски перрона, гуляет дачная публика: прибытие поезда из Ленинграда – событие. Мальчишки подкрадываются к бронзовому колоколу, но нарываются на строгого дядьку в фуражке:

– А ну, не балуй, молодёжь!

– Да мы чего? Мы только посмотреть.

– Это вам не цирк с обезьянами, чтобы смотреть. Сигналы положено подавать кому положено, ясно?

– Ясно, дяденька, чего злиться?

– Того. Давеча вот такие же в колокол звенели, переполох устроили, а это не игрушки, тут наркомат путей сообщения, понимать надо.

Мальчишки хихикают. Бабушка кричит:

– Анатолий, Сергей, куда сбежали? Идите сюда, стойте рядом. Хватит шлындать, запачкаетесь ещё, что я вашим матерям скажу?

Бабушка заставила вымыться, расчесала каждого гребешком – то ещё мучение.

Тётка ходит по перрону с корзиной вялых пионов, цветы огромные, как капустные кочаны:

– А вот кому? Цветочки, цветочки, всего пятнадцать копеек. Ты чего тут, мальчик?

– Маму встречаем.

– Какой хороший мальчик, молодец! Пионер?

– Был бы пионер, надел бы галстук, тётенька, – строго говорит Серёжка. – Понимать надо. В тот год, может, примут, если заслужим.

– Примут, примут. Купи маме букетик, всего полтинник, за сорок копеек уступлю.

– Вот ещё. Вашими цветами только корову кормить.

Тётка теряется, пучит глаза, распахивает рот, чтобы осадить нахала, но не успевает: ревёт паровоз, выскакивает из-за поворота, таща компанию зелёных вагонов. Публика оживляется, строгий дядька бьёт в колокол, бабушка хватает мальчишек за руки, словно маленьких:

– Толпа-то какая, не потеряйтесь.

– Небось не детсадовцы, не потеряемся, – ворчит Толик.

Вытягивает шею, смотрит: пассажиры вываливаются из весёлых вагончиков, смешиваются с толпой.

– Вон, вон они!

Мама в нарядном платье, жёлтые волосы рассыпались по плечам. Ставит корзину, обнимает, целует в макушку, в щёки, в уши – куда попало.

– Загорелый какой! Соскучилась по тебе, Тополёк!

Толик выворачивается из маминых объятий, отпрыгивает. Сурово говорит:

– Что меня целовать, я не девчонка!

Мама растерянно улыбается. Серёжка уже весь перемазан шоколадом, и когда успел? Тётя Груша тарахтит без умолку:

– Еле успели, транвай-то полный, и не влезть. Говорю: подвинтеся, гражданин, у нас поезд, опоздаем, уступите даме. Транвай чай не таксомотор, вагон опчественный.

– «Транвай опчественный», – передразнивает бабушка. – Агриппина, дама из тебя, прямо скажем, как из говна пуля, никудышная дама. Учу тебя, учу, всё без толку, а ещё жена красного командира, орденоносца.

– Да ладно вам, Софья Моисеевна. Бывшего же командира, нынче на заводе, в конторе.

Идут через посёлок, Серёжка жуёт безостановочно: тётя Груша достаёт из корзинки, разворачивает фантики и фунтики, суёт сынуле вкусности. Бабушка ревниво замечает:

– Что ты в него пихаешь, будто он с голодного острова? Нормальное у них тут питание, здоровое.

Толик взахлёб рассказывает маме про красноармейский лагерь, футбол на поляне, хозяйскую кошку, разродившуюся полудюжиной котят; про лес и рыбалку. Доходят до площади. Народ толпится у столба, на котором постоянно гремит радио. Что-то не так. Люди растерянные, будто упала – на всех одновременно – какая-то страшная тяжесть.

– Граждане и гражданки Советского Союза!

Толик и Серёжка крутят головами, смотрят на взрослых, пытаются разглядеть в помрачневших лицах причину.

– Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Мама охает, хватается ладонями за щёки, шепчет:

– Война…

Толик не понимает: ведь война – это весело, лихие эскадроны несутся, сверкая шашками, громадные танки вдавливают испуганных врагов в грязь, ревут краснозвёздные птицы-бомбовозы, сыплют яйцами-бомбами, из которых вылупляются алые фонтаны взрывов. Всё как на картинках в командирском календаре на сорок первый год. Говорит Серёжке:

– Здоровско же, скажи?

Друг кивает и улыбается. Шепчет:

– Сбежим на войну?

– Конечно! Только не тянуть, их же Красная Армия разобьёт за неделю, надо спешить.

Город, лето

Надо спешить.

В воздухе что-то копится, словно набухают за горизонтом грозовые тучи. Копят злую силу, чернеют, прорываются сполохами молний и тут же прячут их за тяжёлыми складками – сегодня рано, а завтра?

Завтра они вывалятся из-за мембраны, разделяющей сейчас и потом, станут нашей действительностью – свинцовой, неустранимой. Семь десятков лет я коплю чужую боль, делая своей, но не спасая; семьдесят лет я мечусь по планете, чтобы предотвратить, – и не успеваю, опаздываю на миг или на год, без разницы, ведь последствия всегда одинаковы.