Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Город, лето

– Вот такие дела. И не отвертеться, у этого Акселя губернатор с ладони ест. Боюсь подумать, какие у него возможности.

Макс удивился:

– Зачем отказываться? Такие деньжищи даёт. И этот проект, «Русазия». Мы же работой будем обеспечены лет на пять вперёд.

Макс в камуфляже, тонкая шея торчит из широкого ворота, как лом из унитаза, грубые берцы вместо пижонских сникеров: после работы едет заниматься любимым хобби, пейнтболить с дружками из нацсоюза. Look обязывает: Макс необычайно мужественен и преисполнен суровости.

– Наконец-то настоящим делом займёмся, мощным делом, а не гербами для говнососов. Русская идея – это не жук чихнул, это надолго.

Игорь помрачнел. Теребя «паркер», посмотрел в окно. Елизавета, как всегда, поняла шефа без слов:

– Макс, эти игры плохо кончатся. Не боишься, что очистка до тебя доберётся? У тебя там и евреи, и татары в роду, так? Припомнят свои же товарищи, распнут публично. Я уж молчу про твою, так скажем, особенность.

Макс вскочил, побледнел:

– Что, что тебе не так? Особенность! Каменный век. А национализм – это актуально и современно.

– У меня-то всё так, в отличие от. У немцев тридцатых поинтересуйся, как там с современностью. Напомнить, кто в концлагерях с розовым треугольником щеголял?

– Хватит! – крикнул Макс. – Я уйду сейчас.

– Действительно, хватит, – сказал Игорь. – Сейчас не про твои увлечения. И никуда ты не пойдёшь, пока не решим.

Макс сел на стул, гремя амуницией, сложил руки на груди, всем видом демонстрируя отстранённость.

Игорь вздохнул. Начал говорить медленно, словно наощупь:

– С одной стороны, ничего криминального Аксель не предлагает. Всего-то ему сообщить, когда у нас появится Конрад.

– А он появится? – спросила Елизавета.

– Теоретически должен, – неуверенно ответил Игорь. – Для него есть материал по семье, он такие штуки чувствует, что ли. Аксель предположил, что у него и другие резоны искать меня. Глупость, конечно, но в этом присутствует своеобразная логика.

Макс хмыкнул:

– Да ну, никакой там логики. У дяди просто крыша едет. Тридцать второго года рождения, как же. Ему полтинник максимум. И Аксель твой хорош: изумруд с кулак, ага. Спецслужбы всего мира разыскивают, как же. Игорь, спецслужбы в Африке целые месторождения отжимают, что им один камешек, пусть даже очень большой?

– Это не просто изумруд, это символ. С необычными свойствами. Я сам видел, как Конрад своротил мраморную столешницу весом в пару центнеров, да и те материалы из архивов, что Савченко передал… Мы явно столкнулись с чем-то необычным, с чем-то очень интересным. Ты прав, Макс, дело стоящее. Только не в том смысле, который ты вкладываешь. С Конрадом связана какая-то тайна, а историческая тайна – наша профессия.

– Так, шеф, – кивнул Макс. – Вот и найди Конрада, слей Акселю, а уж «Русазией» мы займёмся, я тебе результат гарантирую.

– Так оно так. Но сливать – это по-свински, не находишь?

– Глупости, шеф! Правильные пацаны не стучат? Трудное детство девяностых в жопе заиграло? Ты же мечтал вернуть обществу поэта Георгия Цветова, памятник, музей, вот это всё. Если Аксель столько платит, там на всё хватит, хоть на мемориал и издание полного собрания сочинений в миллион экземпляров. Тебе само в руки плывёт, а ты упираешься. От таких шансов не отказываются, шеф.

С улицы раздалось громовое:

– Всё, ребята приехали, – заторопился Макс. – Я своё мнение высказал, надо соглашаться. Всем пока!

Игорь смотрел в распахнутое окно, как бородатые мужчины в камуфляже с многочисленными нашивками и значками дружеским рёвом встречают Макса, рассаживаются в открытом «виллисе», трогаются. Пробормотал:

– Радуется, дурачок. Они же его сами грохнут, когда узнают.

– Может, и не узнают. Что, шеф, тяжело решиться?

– Трудно, да.

Елизавета подошла, положила руки на плечи, заблестела глазами. Тихо сказала:

– Ты всё правильно сделаешь. Ты мудрый, смелый. Ты очень хороший, шеф.

– Только как шеф хороший? – усмехнулся Игорь.

– Там запятая была. Я тебе доверяю полностью, как решишь, так и будет. Захочешь – пошлём этого Акселя, не убьёт же он нас, в конце концов. А хочешь – ляжем под него всей конторой. Макс прав, такой шанс раз в жизни бывает, кто ещё столько денег частной исторической фирме предложит?

– Ляжем, значит. И ты первая, да?

Елизавета отшатнулась.

– Тяга скатываться в пошлость – один из немногих ваших недостатков, Игорь Анатольевич. Пойду я, отчёт надо готовить.

– Ты чего, обиделась? Кончай.

– Так кончать, без прелюдии? Всё, Игорь Анатольевич, ушла.

Хлопнула дверь.

Игорь пробормотал:

– Ишь, фыркает, кошка. Ляжет она. Я, может, ревную.

Посмотрел в окно: гремели трамваи, ворковали голуби, молодая листва хихикала в ответ на лёгкие приставания ветра, по тротуару шагали, смеясь, неприлично юные девчонки.

Июнь.

Город, лето

Скрипят трамваи, птичьи крики отражаются от стен колодцев Петроградки, многократно усиливаются, бьют в небо из раструбов дворов, как из зенитных орудий.

Мимо проехала на «виллисе» компания: жёлто-зелёные пятнистые куртки, тяжёлые берцы, которыми так удобно наступать на головы убитых, закатанные рукава – всё как у тех, в июне сорок первого. Обнажённая кожа в узорах татуировок, словно в тенистых разводах, будто они пытаются закамуфлироваться полностью, исчезнуть, спрятаться, а действительность вытаскивает их за ушко с казацкой серьгой, да на солнышко.

Юное, умытое утренним дождём солнце улыбается городу, любуется широкими проспектами, беспечными лицами, слушает обрывки треков; всё так мило, так празднично, будто не было и не будет смертей, мучений, трупов на улицах.

Шелестя шинами, за мной крадётся машина с тонированными стёклами. Остановилась. Скрипнула дверь; за спиной – торопливые шаги.

– Анатолий Ильич Горский?

Оборачиваюсь. Двое с ординарными лицами, в неприметных костюмах, левые подмышки топорщатся. Пытаются изображать равнодушие и сдержанность, но видно: радуются, как таксы, нашедшие крысиную нору. Были бы хвосты – стучали бы сейчас по серым бокам.

– Садитесь в машину. С вами хотят поговорить.

– А я не хочу ни с кем разговаривать.

– Не вынуждайте нас применять силу.

Это забавно. Мальчиков распирает от собственной значимости, тяжесть под мышкой придаёт им уверенность, дарит право на наглость.

Я вынимаю руку из кармана плаща. Тычу в небо:

– Ребятишки, на силу всегда найдётся другая.

Они смотрят вверх, замирают, отвалив челюсти. Они видят армады «юнкерсов», слышат низкий гул баварских моторов.

Я гляжу на их растерянные лица, разом утратившие значительность. Как у тех мальчиков-зенитчиков двадцать второго ноль шестого сорок первого.