Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

– Ты, брат, не переживай, разберёмся с дробями. Это тебе. Настоящие.

Толик ахает: часы в стальном корпусе, на потёртом кожаном ремешке, с надписью «Командирские».

– Спасибище, папка! Вот это подарок!

Толик забирается к отцу на колени, утыкается носом в загорелую шею. От папы пахнет пылью, солнцем, ещё чем-то – загадочным, далёким.

– Продержали два месяца, потом на подписку, – продолжает рассказывать папа.

Бабушка кивает. Толик запоминает незнакомые слова: «подписка», «в особо крупном», «прокурор». Надо будет потом спросить.

– Словом, по мне дело закрыли. А Рамиль Аждахов так и парится. Хорошо, хоть на подписке поработать удалось, материалов утеряна половина да перепутана, пока разобрал – замучался. Экспедиция-то, считай, провалена. Геологов вообще перебили, а там самый большой массив документов, пытались меня заставить, еле отбоярился. Говорю: «Товарищи, имейте совесть, я же ничего не понимаю в этих ваших кроках и таблицах, вызывайте специалистов». В республиканском Совнаркоме странные люди сидят, сплошь нацкадры. Думают, если учёный – значит, во всём разбирается, без разницы, астрономия или ботаника.

– А врали, с басмачами покончили давно, – замечает мама.

– Не хочу про это. Зато я такой образец привёз! Настоящая сенсация, переворот в палеонтологии. Жаль, не мой профиль, а то бы докторскую…

– Подумаешь, профиль, – говорит бабушка. – Главное, научного руководителя правильно подобрать. Кто у вас там главный по динозаврам, Губарев?

– Он. Он же учёный сосед, первым чёрный шар кинет, скажет: «Не может такого быть, потому что не может быть никогда».

Папа, мама, бабушка хохочут. Толик крутит головой, глядя на всех по очереди, и тоже начинает смеяться.

И будто не было восьми грустных месяцев без улыбок.

Ленинград, март 1941

Каникулы. На улице кошмар: снег то тает, то вновь сыпет, ветер с залива хлещет мокрой тряпкой по лицу. Снеговик во дворе наполовину растаял, покосился: расплылись угольки-глаза, кажется, что он плачет чёрными слезами.

Тётя Груша запретила Серёжке на улицу, сидят у Горских. Сначала запирались в ванной, смотрели, как светятся стрелки и цифры на циферблате командирских часов.

– Здоровско, правда? Вот пойдём в ночную разведку, и сразу видно, сколько время.

– Эх, тетеря ты, Тойвонен! Не «сколько время», а «который час».

Потом устроились на кухне. Тойвонен принёс командирский календарь на сорок первый год – толстую серую книгу с картинками. Ребята пролистывали неинтересное, про колхозников и физкультурников, читали про Красную Армию и Флот, статьи о прошлых и будущих войнах. На картинках – эскадры многомоторных бомбардировщиков и танковые армады. Вот линия Мажино: громадные бронеколпаки с пушками, подземные многоярусные галереи, где спрятаны снарядные погреба, казармы, кинотеатры и сортиры. Серёжка смеётся:

– Трусишки французики, под землю закопались, думали отсидеться. А англичашки – за морем. Ничего, вот немецкие товарищи соберутся с силами и дадут им шороху! Французикам уже дали.

Толик соглашается: трусы и есть, буржуины жирные. Им бы только пролетариат грабить, а воевать не умеют. Серёжка просит:

– Давай поглядим?

Толик не решается: в родительскую спальню нельзя, мама ругает. Но сейчас мама и папа на работе, а бабушка ушла выступать перед рабочими, рассказывать про Гражданскую войну.

– Ладно, пойдём.

Идут на цыпочках, будто кто-то может услышать. Немедленно появляется Лариска, ругается:

– Дррянь, иррод, диверрсант.

Серёжка вздрагивает, замирает. Тихо спрашивает:

– Не налягавит? Нагорит тебе.

– Не должна, – неуверенно говорит Толик. – Ну чего ты, Лариска? Не тарахти. А я тебе гороху дам.

– Горрох, – соглашается Лариска.

Успокоенный Толик поворачивает ключ в замке, входят.

У ножика тёмное широкое лезвие, наборная ручка.

– Узбекский, называется «пчак», – объясняет Толик.

Серёжка осторожно трогает, довольно жмурится: острющий! Подходит к полке, гладит стекло. Банка огромная, как ведро, и с широким горлом.

– Специальная, из лабола… лаборатории, – с трудом выговаривает Толик. – Вдвоём пёрли, папа и его товарищ по работе. Там сказали: не надо в университет, какой-то начальник на папу накричал, обозвал «фасли»… «фалси»… Фикатором, словом.

– На фик послал, – кивает Серёжка. – Ну и хорошо, зато мы теперь можем посмотреть, кто бы нас в университет пустил?

Толик включает свет. Синеватая жидкость в банке блестит, и блестит жёлтый глаз с вертикальным зрачком. Серёжка ахает, как всегда: ящер и вправду страшный. Тёмно-зелёная пятнистая шкура, беззащитно-белое брюхо, гребень вдоль спины. Четырёхпалая лапа изнутри прижата к стеклу, словно хочет выдавить, словно ящер желает вырваться из прозрачного плена.

– Змей Горыныч, – шепчет Серёжка. – Только совсем маленький. Голова-то одна, ещё две не выросли. Хорошо, что твой папка его в банку засунул, а то бы летал тут с огнемётом в роте…

– Во рту, – поправляет Толик.

– Ладно, пусть во рту, какая разница? Главное, огнём бы плевался, пожёг нам всё.

– Чего бы он летал? Не самолёт, крыльев-то нет.

– Говорю же, маленький. Вон, бугорки на спине. Не выросли ещё крылья.

– Теперь уже не вырастут, – успокаивает Толик. – Он же дохлый.

– Не знаю, – шепчет Серёжка. – Мне кажется, он просто спит, вот как медведь в берлоге, как тепло настанет – проснётся. Гляди, лапу тянет.

Толик смотрит на прижатую к стеклу драконью ладошку, ему становится не по себе. Нарочито смеётся:

– Фантазёр ты! Он же заспиртованный, не проснётся.

– Ну и что? Вон сосед ваш, Артём Иванович, розовый который. Всё время заспиртованный, пьёт, а каждый день просыпается.

– Да ну тебя, хватит жути нагонять.

Толик храбро шагает к банке, прикладывает к стеклу ладошку – как раз напротив драконьей. Вдруг в глазах вспышка, всё плывёт: Толик видит облака, внизу – огоньки деревень, разлинованная пашня; за спиной у Толика – широкие кожистые крылья, ловящие восходящий поток… Грудь распирает сила, но особенная, добрая и злая одновременно: добрая к людям, злая к их глупости. Во рту копится огненная слюна, в глазах – слёзы. Толик направляет себя к земле, пикирует, сложив крылья; ревёт ветер в ушах – громче, громче; земля несётся навстречу, удар, тьма…

– Очнись, Толик, ты чего?

Капли воды стекают по щекам, словно слёзы: Серёжка притащил кружку с кухни, брызгает в лицо.

– Толичек, родненький, вставай, хватит притворяться!

Толик открывает глаза, Серёжка отшатывается: ему кажется, что глаза у друга жёлтые, с вертикальными зрачками.

Толик с трудом поднимается, шепчет:

– Пойдём отсюда. Ерунда всякая мерещится.