Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

– А теперь большой? – усмехалась бабушка.

– Теперь я уже, считай, третьеклассник и плавать умею.

– Ладно. Всё равно в воду запрещаю. Только если взрослые рядом.

Разбудила до рассвета, дала корзинку с хлебом, колбасой и огурцами. Тойвонен удивился:

– Караси разве едят огурцы?

– Какие ещё караси? – в свою очередь удивилась бабушка.

– Толстые, как эти… – Серёжка забыл название. – Свинские мужья, словом. Их прикармливать надо.

Бабушка долго смеялась, а потом сказала:

– Обойдутся ваши свинские мужья, сами ешьте.

С утра было неуютно, потревоженная трава плевалась холодными брызгами росы, кричали петухи, состязаясь, кто громче. Мычала корова, жалуясь на толстую дебелую молочницу: разбудила ни свет ни заря и дёргает за титьки. Шли, зевали, потом Толик принялся пересказывать книжку «Прыжок в ничто» про полёты в космическом пространстве. Тойвонен сказал:

– Знаю! Беляк написал.

– Сам ты беляк! А это наш писатель, советский, социалистический! Александр Беляев.

– Всё равно знаю. Он ещё про этого, морского человека с жабрами.

Потом говорили о том, как здорово иметь жабры: можно нырять хоть на час и рыбу ловить голыми руками. А ещё можно с миной подплыть и подорвать вражеский крейсер – то-то буржуи удивятся!

Серёжка вдруг споткнулся, замер, протянул руку.

– Ты чего?

Серёжка весь посерел, молча продолжал показывать. Толик поглядел туда и тоже замер, чувствуя, как холодный комок ухнул в желудок и ниже. Поперёк тропки ползла длинная змея с ломаным узором на спинке.

– Гадюка! – прошептал Толик.

Дальше шли медленно, внимательно глядя на ноги. Серёжка держался сзади, ныл:

– А если она сбоку напрыгнет, из кустов? Зажалит до смерти.

Толику самому было страшно, но он собрался и возразил:

– Это у пчелы жало.

– А у гадюки?

– У неё зубы. Ядовитые.

– Вот сейчас легче стало, – ехидно сказал Серёжка.

– Трус ты, Тойвонен, а ещё сын орденоносца! Вот если бы мы в разведку? Ты бы сейчас ныл: «Вдруг сейчас финский лыжник из кустов напрыгнет? Пойдём обратно, скажем командиру, что испугались».

– Лыжник не напрыгнет, лыжи помешают. И я не трус. Я хотел её удочкой, да пожалел. Хорошая удочка потому что.

Тут Серёжка не соврал: удочка у него знатная, бамбуковая. У Толика – просто ореховая ветка, зато сам вырезал и от коры почистил.

Потом нашли то место на берегу, достали из корзинки жестянку, и вовремя: червяки переползли через край и уже присматривались к колбасе.

Поплевали на наживку, как водится, поколдовали:

– Червяк, червяк! Давай на крючок, под водой молчок, примани карася, линя да язя, корюшку да ряпушку, щуку да налима – уха необходима. Без добычи не возвращайся, с товарищами прощайся!

Сидели, смотрели на поплавки из винных пробок. Серёжка зевал-зевал, да и заснул, выронил драгоценную удочку. Толик спохватился, прямо в одёжке прыгнул, поймал.

– Растяпа, – ругался, дрожа от холода. – Куда тебя в разведку? То гадюки боишься, то снаряжение теряешь. Утопишь винтовку – и всё, трибунал.

Серёжка виновато сопел. Толик торопливо разделся, отжал мокрые штаны, куртку и майку. Серёжка собрал сухие ветки, да толку – спички были у Толика в кармане куртки, промокли.

– Домой надо, простынешь.

– Без улова? Чтобы все засмеяли?

Солнце пожалело, поднялось выше, принялось сушить мокрые волосы. Толик перестал дрожать, развесил одёжку на прибрежных кустах. Сказал:

– Смотри, Тойвонен, бабушке ни слова! Не то надерёт уши и больше не пустит никуда.

– Могила, – кивнул Серёжка. – А где сандалетка твоя?

Толик посмотрел на ноги, только сейчас понял.

– Утонула. Ну всё, бабушка устроит мне!

– Надо нырнуть, поискать.

– Да куда там! Течением унесло, небось уже к Финскому заливу подплывает.

– Не, она же тяжёлая, с застёжкой. Лежит тут, ждёт.

Тойвонен принялся раздеваться. Толик смотрел на воду, сияющую солнечными осколками, щурился. Вдруг увидел, ахнул: из воды на миг высунулась зелёная голова, блеснула жёлтым глазом с вертикальным зрачком, мокрая сандалетка – в зубастой пасти. Толик зажмурился от ужаса, открыл глаза – никого. Сглотнул. Серёжка, ёжась, спускался по скользкой глине, держась за прибрежные кусты. Толик показал рукой туда, где видел зелёную тварь:

– Вот там поищи.

Серёжка зажал одной рукой ноздри, второй принялся шарить в иле – и точно! Поднял победно сандалетку над головой, закричал:

– Ура! Краснофлотец-водолаз Тойвонен задание командования выполнил!

Толик думал: сказать про зелёное чудовище, не сказать? Мучился до самого полдня. Съели бутерброды с колбасой, съели огурцы, да и двинулись домой с пустым ведёрком.

– Наврали местные, никаких карасей тут нет.

– Может, есть? Просто мы распугали. То удочку уронили, то в воду прыгали.

– Чего это «уронили»? Ты и уронил, потому что задрых на посту.

Серёжка обиделся, запыхтел. Толик понял: зря. Ведь друг, не раздумывая, нырнул за сандалеткой. Решился, рассказал. Серёжка удивился, обрадовался. Всю дорогу рассуждал про зелёную тварь, а потом заметил:

– Это был тот самый морской человек с жабрами. Решил нас выручить, потому что мы советские, и он советский, помогает революционерам и беднякам Латинской Америки. А вовсе не дракон! Вот дома у тебя в банке дракон, только маленький.

Толик не стал возражать. И рассказывать не стал, что этот жёлтый глаз с чёрной вертикальной щелью зрачка он уже когда-то видел.

Город. Лето. Утро.

Серая масса пыхтит, трётся локтями, карабкается по ступеням. Многоногий слон с крохотными подслеповатыми глазками. Слон никогда не станет розовым, потому что рассвета не будет.

Серые плащи, серые лица, серые мысли. Пепел сгоревшей мечты покрывает впалые щёки и лысеющие головы. Прах возвращается к праху.

Тяжёлая дверь надвигается, грохочет, она готова смести, искорёжить, покалечить, потому что тот, кто идёт впереди, забыл обо мне. Или никогда не помнил.

Серая пена захлёстывает вестибюль, залитый болезненной синевой мёртвых ламп, – они никогда не заменят дневной свет, как бы их ни называли; на лицах залегают тени, чёрные дырки глаз проваливаются в пыльные чуланы опустошённых душ.

У пса слезятся глаза. Он кладёт седую морду на лапы с обломанными когтями и вздыхает. По его вытертым бокам – двое охранников, тётка и тощий.

Необъятной тётке не нашлось формы по размеру, серый мундир топорщится, бугрится безобразными кочками; от тётки смердит.

– Нюхать будешь его? – спрашивает тётка.

Пёс зажмуривается. Он не хочет видеть меня.

Тощий шмыгает, затягивая сопли в мокрые ноздри, бормочет:

– Слышь, отец, через рамку пройди.

Я шагаю в сторону от потока: рамка сбоку, она не ведёт никуда. Я прохожу сквозь сооружение, контуром похожее на гроб. Рамка истерически верещит, сверкает красным глазом.