Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

– Гады эти фашисты, не могли над нашей улицей сбиться, уж тогда бы мы их живо за ушко – да на солнышко!

Лазили долго, до самого вечера, проголодались, Толик порвал штанину о гвоздь в заборе, Серёжка весь перемазался в смоле. Пришлось идти домой без пленных и трофеев.

Толик сказал:

– Ну ничего, в следующий раз найдём. Подготовимся получше, фонарик возьмём. Не уйдут, захватчики, будут знать, как нападать на мирный советский народ!

Город менялся.

Обрядился в гимнастёрку и шинель, натянул стальной шлем.

Стал строже, хмурил брови светомаскировки, прикрывал украшения мешками с песком, красил золотые купола в хаки. Небо превратилось во врага. Город по ночам резал опасную черноту острыми лезвиями прожекторов, днём выгонял пастись стада толстеньких аэростатов, но это мало помогало – небо изрыгало огонь, рожало стаи бомб, поджигало крыши.

Грохотала артиллерия, Пулковские высоты рыгали роями грозных ос; снаряды неслись, вынюхивая стальными жалами жертвы, пробивали стены, разрывали тела.

Утром пополз с южной стороны удушливый дым, кто-то крикнул, что немцы применили газы; ночью небо над Бадаевскими складами зловеще светилось багровым: горело продовольствие, мука полыхала, как порох, расплавленный сахар впитывался в землю. Горели, впитывались в землю жизни ленинградцев – тысячи, десятки тысяч.

Снаряд угодил в трамвай, убило всех пассажиров, по остановке хлестнуло волной осколков, мальчик кричал, дёргая за перебитую руку:

– Мама, вставай, хватит притворяться!

Тётя Груша пришла белая, с дрожащими губами. Мама торопливо поставила чайник, стала гладить гостью по плечу. Бабушка сердито сказала:

– Ей не чай нужен, принеси, у меня там, в шкафу, стоит за «Капиталом».

Налила половину чашки с синей розой, заставила:

– Давай, Агриппина, это хороший коньяк, мне на майские выдали от райкома. Берегла для случая, вот и случай. Пей, говорю, не морщись!

Тётя Груша проглотила, закашлялась, но и вправду стало лучше – порозовела, заблестели глаза.

– Вот, другое дело. Что стряслось? С мужем что-то? Так он у тебя же нестроевой, инвалид.

– Из-за него, ирода. Угораздило замуж выйти за такого, чтобы ему пусто было, чухонцу.

– Но-но, ботало попридержи. У нас страна интернационалистов, причём тут «чухонец»?

– А притом! Вывозят нас. Всех финнов, в домком вызывали. Сказали, «как неблагонадёжных». Это кто, мы неблагонадёжные? Он-то красный командир, на фронтах калеченный, орден Красной Звезды сам Калинин вручал. В двадцать четыре часа, вещей – один чемодан на человека.

– Делать им нечего, – возмутилась мама. – Лучше бы гражданское население вывозили, изверги.

– А ну, прикусили язычки, балаболки! – прикрикнула бабушка. – Ишь, раскудахтались, курицы безмозглые, народная власть им изверги. За такое сейчас – к стенке по законам военного времени, и правильно.

Тётя Груша вздрогнула, зарыдала в голос, мама зажала рот рукой. Бабушка зыркнула: Толик понял, схватил перепуганного Серёжку за руку, потащил:

– Пошли, пошли. Я тебе ящера покажу.

Бабушка сказала:

– Идите, дети, нечего всякую чепуху слушать. А ты, Агриппина, не реви, решение в целом верное, но есть же исключения, я в райком схожу.

Серёжка совсем раскис: не стал смотреть на ящера в банке и от патрона отказался, который Толик таскал в кармане с того самого дня, как был награждён за помощь чумазым механиком броневика.

Тойвонен сидел на табуретке, скукожившись, и ныл:

– Получается, мы теперь финские шпионы? Нечестно так, я ведь не шпион, а наоборот совсем. Скажи, Толик?

– Конечно. Ты ленинградец, советский октябрёнок. Меня спросят, так и расскажу: про то, как мы красноармейцам помогали, как шпионов ловили. И про «Сталинского дракона».

– Точно! – обрадовался Толик. – С красными звёздами. Жаль, улетел, не показать кому следует.

– Может, не улетел, а наоборот, вернулся. Защищает сейчас город, гоняет фашистских гадов.

Вторая эскадрилья первой группы взлетала с базового аэродрома в Гатчине; гауптман Вольф дождался, когда последняя машина займёт место в строю, и повёл эскадрилью на север, к Финскому заливу: согласно плану, предстояло атаковать со стороны моря, с неожиданного направления.

Ровно гудели моторы «юнкерса». В небе ни облачка, видимость «миллион на миллион», настроение отличное. Гауптман напевал из «Тангейзера», и командир второго звена не преминул подпустить шпильку:

– Клаус, ты зря не пошёл в оперу, там бы карьеру сделал гораздо быстрее.

– Да уж, куда там Фрику Готлибу, – немедленно отозвался пилот третьего. – Если кто и должен быть украшением Дрезденской оперы, так это наш старина Вольф. Только подкормить его, а то брюхо маловато, первое для оперного певца – это брюхо, там тощих не держат.

Гауптман усмехнулся и строго сказал:

– Прекратить болтовню в эфире. Поворот через минуту тридцать.

Стрелок заметил:

– Внизу большевистское корыто, засекли. Будет сейчас пыжиться.

Русский эсминец стрелял торопливо, белые хризантемы разрывов цвели ниже метров на двести; гауптман повёл машину в противозенитный зигзаг, ведомые послушно повторили, обстрел прекратился. Вот и зелёный купол собора Изаака, гауптман сориентировался, довернул на боевой курс, крикнул бомбардиру:

– Фриц, твой выход.

Бомбардир не ответил: припал к прицелу, сжимая рукоятку сброса; гауптман вёл машину ровно, чтобы обеспечить максимально комфортные условия для точной бомбёжки; когда ударило в фонарь, Вольф вскрикнул, дёрнул штурвал влево; повторяя манёвр командира, вся эскадрилья сбилась с курса, тяжёлые бомбы посыпались куда-то к чёрту, мимо цели, в Неву…

Когда сели на гатчинском аэродроме, бомбардир мрачно спросил:

– Что это было, Клаус?

Гауптман раскрыл портсигар, с трудом выковырял сигарету. Дрожащими пальцами долго крутил колёсико зажигалки, когда прикурил – ответил:

– Ты не поверишь, Фриц. Дракон с красными звёздами на крыльях, прямо в лоб.

Бомбардир хмыкнул:

– В отпуск бы тебе…

Гауптман не ответил. Молчал, курил и смотрел в синее-синее небо; показалось вдруг: белая точка в зените, игрушечный планер из тонких реек и папиросной бумаги.

– Доннерветтер!

Раздавил окурок каблуком и пошагал к штабу.

Сталинабад, лето 1941

Когда в столице советского Таджикистана открыли Особое конструкторское бюро НКВД, посвящённые удивлялись: почему там? Понятно, зачем шарашки в Ленинграде, Москве или даже Перми: рядом гигантские заводы, гордость социалистической индустрии, судостроительные, авиационные, артиллерийские; есть, куда врагам народа приложить конструкторскую мысль, чем искупить вину перед советской властью. А Сталинабад, хоть и столица республики, но дыра дырой, населения и ста тысяч не наберётся, из всего производства – швейная фабрика да авторемонтный завод.